Дороти Девис - Шоковая волна Страница 14

— Так тяжело смотреть на все это, — сказала она, глядя на покрытый холстиной стол. — Я все еще вижу его сидящим за столом, как всегда, глубоко погруженного в свои думы.

— Вы хотите сказать, что вчера ничего необычного в его поведении не было?

— Я не могу этого утверждать, но так записал офицер, а я, когда прочитала свои показания, изменить уже ничего не могла. Садитесь, прошу вас. На доктора Форбса обычно можно было положиться. Профессор же может выйти из кабинета на одну минуту и через какое-то время позвонить уже из Вены.

— Я сяду здесь, если можно, — ответила я, увидев, что она предлагает мне свой стол и стул рядом с ним. Я села напротив стола жертвы. Мисс Ингрэмс оказалась спиной к нему.

— Мне не хочется говорить об этом, — ответила она, но поскольку пригласила меня сесть, то и сама села тоже. — Непривычно сидеть к его столу спиной. Я благодарна судьбе, что у меня есть его последняя фотография, он был в прекрасном настроении, пока нам не повстречались эти ужасные молодые люди. Я была в шоке от Йегера. Он одни из наших, вы это знаете?

— Я не совсем понимаю, о чем вы?

— Он родился здесь, в Венеции. Но это не он выкрикнул оскорбительные слова. Я не стану утверждать, что Йегер не сквернословит, однако на этот раз выругался черный, хотя доказать этого я не могу.

— Что он сказал?

— Это грязное слово, — она осуждающе подняла подбородок.

— Потому что профессор не разрешил им провести собрание в его кабинете?

— Я этого не знаю. Профессор не промолвил ни слова о них. Я не думаю, что он собирался зайти к себе в кабинет, когда мы распрощались, иначе он сказал бы мне об этом. А если бы сказал, я ответила бы: — Ну что ж, идите. Господи, сколько раз я одна возвращалась домой, и мыслей не было, что это небезопасно в таком городе, как Венеция…

Чувствовалось, что бедняжка вот-вот разрыдается, поэтому я старалась отвлечь ее.

— Как я понимаю, вы чувствуете себя в безопасности до вечерам на улицах города? — Я вспомнила яркое освещение улиц.

— В полной безопасности. И все благодаря шерифу О’Мэлли.

— Вы восхищаетесь им?

Это был странный вопрос и немного наивный, поэтому мисс Ингрэмс тихонько воскликнула: Ха! — и призадумалась.

— Кажется, теперь я просто верю в это. Я прожила в Венеции всю жизнь. Помню, как мы чувствовали себя в годы депрессии, когда разразились шахтерские забастовки. Тогда действительно было страшно. В город привезли черных парней работать в шахтах. С тех пор половина Бейкерстауна это их район, точнее, потомков тех, кого привезли сюда в те годы. И, возможно, там сохраняется спокойствие, потому что кое-кто еще помнит прошлое. Мы боялись беспорядков, понимаете: ветераны войны, вернувшиеся домой, много черных, наркотики. Кто может знать, что будет. Но Джон О’Мэлли делает сегодня то, что сделал мэр Венеции в 1935 году. Его звали Джон Хармс, отец Тайлера. Он создал полицию, а Стив Хиггинс провел через законодательное собрание штата закон о полиции. Это был его первый срок…

Мисс Ингрэмс умолкла, лицо ее разгладилось. Воспоминания, даже тяжелые, бывают полезными, подумала я.

— Когда вы спросили, восхищаюсь ли я шерифом, со мной что-то произошло. У меня сохранилась его фотография: он на старом форде развозит продукты для рынка Кьюссака. Он был решительно настроен пробиться в люди. Потом я видела его, когда он вернулся с войны в Корее в мундире капитана и по его глазам было видно, что он уже не прежний Джон О’Мэлли. Моя мать была еще жива, и когда увидела его, сказала: «Джон Джозеф многого насмотрелся. Есть в этом мире много такого, о чем не следует знать, но если ты это все же узнал, то не забудешь никогда». О себе я такого не могу сказать. Однажды, когда я рассказала об этом профессору Ловенталю, это потрясло его. Или он притворился. Иногда, проходя мимо моего стола, он грозил мне пальцем: «Смотрите, — говорил он. — Смотрите в оба! Никогда не бойтесь смотреть. Жене Лота, как и леди Макбет, пришлось потом умереть».

Вернувшись домой, Джон Джозеф влюбился в Энни Райан. Она была тогда очень хорошенькой, сейчас она немного перезрела, но тогда никто не мог сравниться с ней по красоте, и высокомерию тоже. Но тут, видимо, ее мамаша постаралась. Для Джона Джозефа они были недосягаемы, когда он снял свой капитанский мундир и стал работать у Кьюссака. У Энни были кавалеры, один, потом другой, но ни с тем и ни с другим ничего у нее не вышло. А потом совсем неожиданно Джон Джозеф и Энни поженились. Сам Стив Хиггинс вел ее к алтарю…

— Она мне сегодня сказала, что ее мать и жена Хиггинса были близкими подругами… — сказала я.

— Да, очень близкими, — мисс Ингрэмс особенно округлила губы, произнося эти слова. Мне же нужно было столько от нее узнать, что я не решалась прервать светские сплетни, хотя неизвестно, могли ли они пригодиться для статьи.

— Я симпатизирую Джону, — продолжала собеседница, — и считаю, что мать и дочь Райаны поставили ему ловушку, и когда пришло время, она захлопнулась. Я восхищалась Джоном, но и словом не обмолвилась профессору об этом. Наши мнения не во всем сходились.

Зазвонил телефон, кто-то наводил справки о похоронах и отпевании. Мисс Ингрэмс посоветовала позвонить в морг или в дом Ловенталя, или же подождать завтрашних газет, где все об этом будет сказано. Мне хотелось спросить у нее, восхищалась ли она профессором Ловенталем. Просто так, чтобы услышать, что она скажет. Мне казалось, я понимаю ее, как понимала в дни своей молодости в штате Иллинойс похожих на нее двух своих незамужних теток. Я подумала, что если она попытается рассказать мне о своих чувствах к нему, она все равно не сможет сделать этого, так что лучше не смущать ее, Я вспомнила, как она была растеряна и смущена, когда ей пришлось сказать Борку о том, что она спешит на ужин к профессору. Ловенталь занимал свою особую нишу, это был человек другого класса, и сколько бы она ни работала в студенческом городке, хоть всю жизнь, ей никогда не стать неотъемлемой частью жизни университета. Ее всегда будет тянуть к семье или друзьям, с которыми она выросла. Она чувствовала себя лучше всего в церкви и на благотворительных базарах, и она будет всегда верна газете «Индепендент», словно сама пишет в ней передовицы. Что, возможно, отчасти было верно, — ибо они писались для нее. Все это было составляющим того, что я когда-то называла верностью заветам предков и американскому образу жизни. Но я думала тогда и как никогда поняла, что такое общность студенческих бунтарей с бедным людом: между ними никогда не существовало санитарного кордона.

— Мисс Ингрэмс, — спросила ее я, как только она положила трубку телефона, — а если предположить, что профессор Форбс станет деканом факультета? Я, правда, не могу утверждать, что такое случится, но если вдруг случится, — вы останетесь работать с ним?

— Университет платит мне жалованье, поэтому я работаю с тем, с кем прикажут. Профессор Ловенталь спросил меня вчера, есть ли у меня собственность. Я ответила, что есть: пенсия через четыре года. Так что с мистером Форбсом я, конечно, буду работать.

Я не знала, на кого направлена ее враждебность, на мистера Форбса или на меня. Возможно, на нас обоих.

Больше у меня не будет возможности, подумала я, и задала свой главный вопрос.

— Какими были их отношения, когда они были вместе? Ответьте первое, что придет в голову.

— Отец и сын. — Она посмотрела на меня с удивлением, словно сама задумалась над тем, что сказала.

— Я так и подумала после разговора с мистером Форбсом, — успокоила ее я.

— Они много спорили, — добавила она как бы для себя.

— Из-за Ричарда?

— Да… — на миг запнулась мисс Ингрэмс. — В церкви, совсем недавно, в воскресенье… мы читали о блудном сыне, и я подумала, что вылитый старший сын, это Рэндалл Форбс. Он не хочет, чтобы младший когда-нибудь вернулся. — Лицо ее стало серьезным. — Мы с вами, кажется, начали сплетничать, миссис Осборн?

— Но ведь это так интересно! Сколько лет Ричарду?

— Около тридцати, должно быть.

— А вы знаете Эндрю Гиллспи?

— Кто не знает сумасшедшего Гилли?

— Сумасшедшего?

— Все зависит от того, как на это посмотреть — его одежда, борода, волосы, которые он заплетает в косичку, как это делали его предки. Он выходец из рабочей семьи. Его сестра держит лавку сувениров на Морган-стрит, милая девушка, какую только можно себе представить.

— Она стыдится своего брата?

— Конечно, нет. Никто не стыдится Гилли. Просто он немного не в себе. Вот и все.

Из уст мисс Ингрэмс эти слова прозвучали вполне искренне, и я подумала, что они достойно дополняют притчу о блудных сыновьях. Только полиция поняла их буквально.

Я спросила ее, читала ли она то, что написано в газете «Индепендент» о последних часах жизни Ловенталя.

— Это заставляет меня думать, будто я что-то скрываю, — промолвила мисс Ингрэмс.