Лоуренс Блок - Когда закроется священный наш кабак Страница 17

Я немного прогулялся вокруг, прежде чем идти на 68-ю улицу, не удаляясь больше, чем на два квартала, от 4-й авеню, главной торговой улочки этого района. Время от времени я оглядывался в поисках церкви Святого Михаила, ставшей моим ориентиром. Здесь все дома были невысокими, лишь некоторые выше трех этажей, поэтому яйцеобразный церковный купол с установленной сверху шестидесятиметровой башней виднелся издалека.

Потом я пошел на север от 3-й авеню, держась правой стороны улицы в тени скоростной автомагистрали, что шла сверху. По мере того как я приближался к улице Круза, я заходил в бары, но больше для того, чтобы проникнуть в атмосферу этих мест, чем для того, чтобы задавать вопросы. Я выпил немного бурбона в одном баре, загрузился пивом в другом.

Квартал, в котором жил Мигелито со своей бабушкой, был именно таким, каким его описал Ньюмен. Здесь было много пустырей, один из них огорожен забором, другие просто засыпаны камнями. Я прошел мимо маленьких детей, игравших в кузове сгоревшего фольксвагена-"жука". Четыре трехэтажных здания, облицованные спереди кирпичом, стояли в ряд с северной стороны квартала, ближе ко 2-й авеню, чем к 3-й. Здания, что примыкали с краев к этой группе, были разрушены, и обнаженные теперь боковые стены выглядели голыми, разве что на нижних этажах красовались граффити.

Круз жил в том доме, что стоял ближе всего ко 2-й авеню и совсем рядом с рекой. В холле подъезда облезала краска и плитка частью потрескалась, частью отсутствовала. Вдоль одной стены висели шесть почтовых ящиков, их замки были сломаны, починены и сломаны опять. На входной двери не было звонка, да и замка не было. Я открыл дверь и поднялся на два лестничных пролета. На лестнице стоял запах съестного, грызунов и ощутимо воняло мочой. Во всех домах, где живут бедные люди, пахнет так же. В этих подъездах умирают крысы, здесь же писают дети и пьяницы. Дом Круза был не хуже, чем тысячи других таких же.

Его бабушка жила на самом последнем этаже в очень чистой квартирке, заполненной изображениями святых и маленькими, с горящими свечками алтарями. Если она и говорила по-английски, то не дала мне этого знать.

На мой стук в квартиру напротив никто не ответил.

Я решил пройтись по квартирам. На втором этаже, прямо под квартирой Круза жила смуглокожая женщина, латиноамериканка, с пятью детьми от года до шести лет. В гостиной работал телевизор и играло радио, еще одно радио было включено на кухне. Дети постоянно носились, и по крайней мере двое из них без умолку плакали и кричали. Женщина была рада помочь, но плохо говорила по-английски, и в такой обстановке было невозможно ни на чем сосредоточиться.

Больше никто на этом этаже на мой стук не ответил. Я слышал, что в квартире напротив работает телевизор, и продолжал стучать. Наконец, дверь открылась. Чудовищно толстый мужчина в одном нижнем белье предстал передо мной, не сказав ни слова, он пошел внутрь квартиры, очевидно приглашая меня следовать за ним. Он провел меня через несколько комнат, заваленных старыми газетами и банками из-под пива «Пабст Блу Риббон», в гостиную, где уселся в продавленное кресло и впялился в какую-то игру. Изображение оставляло желать лучшего, лица на экране становились то красными, то зелеными.

Это был мужчина европейской внешности с прямыми волосами, когда-то он был блондином, но теперь весь поседел. Из-за огромного веса трудно было определить его возраст — что-то между сорока и шестьюдесятью годами. Толстяк не брился несколько дней и, наверное, несколько месяцев не мылся или не менял постельного белья. Воняло от него и воняло во всей его квартире, но мне пришлось задержаться, чтобы задать ему несколько вопросов. Когда я вошел, у него оставалось три банки пива из шестибаночной упаковки. Он выпил их одну за другой, потом бесшумно прошел босыми ногами по квартире и достал новую шестибаночную упаковку из холодильника.

Звали его Иллинг, он сказал — Пол Иллинг, и он слышал про Круза по телевизору. Он думал, что это ужасно, но он не был удивлен, нисколько. «Я прожил здесь всю свою жизнь, — рассказывал он мне, — когда-то здесь были замечательные соседи, приличные люди, уважающие себя и тех, кто живет рядом. Но теперь кругом живут одни бандиты, а чего от них можно ожидать?»

— Они живут как животные, — сказал он мне. — Вы не поверите.

Меблированные комнаты Энджела Херреры располагались в четырехэтажном красном кирпичном здании. Первый этаж этого дома занимала прачечная. Двое парней, которым, наверное, было немного за двадцать, бездельничали на крыльце, попивая пиво из банок, спрятанных в коричневые бумажные пакеты. Я спросил, где комната Херреры. Они решили, что я — полицейский, в голосах и развороте плеч появилась надменность. Один из них посоветовал мне подняться на четвертый этаж.

Все запахи в подъезде перебивал душок марихуаны. Миниатюрная женщина со смуглой кожей и блестящими глазами стояла на площадке третьего этажа. На ней был фартук, а в руке она держала выпуск «El Diario» — газеты на испанском языке. Я спросил у нее, где комната Херреры.

— Двадцать два, — ответила она и показала наверх. — Но его там нет. Вы знаете, где он?

— Да.

— Тогда вы знаете, что его там нет. Его дверь закрыта.

— У вас есть ключ?

Она испытующе посмотрела на меня.

— Вы коп?

— Когда-то был.

Неожиданно она громко рассмеялась.

— Что случилось, вас уволили? У них больше нет работы для полицейских, все преступники в тюрьме? Хотите попасть в комнату Энджела — пошли, я впущу вас.

Комнату номер двадцать два охранял дешевый висячий замок. Женщина перебрала три ключа, прежде чем нашла нужный, потом открыла дверь и вошла туда первой. Голый шнур свисал с потолка, где не наблюдалось электрической лампочки, и цеплялся за узкий железный каркас кровати. Она подергала за него, потом раздвинула шторы, чтобы хоть чуть-чуть осветить комнату.

Я выглянул из окна, прошелся по комнате, изучил содержимое стенного шкафа и небольшого письменного стола. На столе стояло несколько фотографий в рамочках, купленных в аптеке, и несколько снимков валялось просто так. Две разные женщины, несколько детей. На одном снимке мужчина и женщина в купальных костюмах щурились от солнца, а за их спинами пенился прибой. Я показал фотографию женщине, и она сказала, что мужчина — Херрера. Я видел его фотографию в газете, где он был вместе с Крузом под конвоем двух полицейских, но на этом снимке он выглядел совсем другим.

Та женщина на фотографии, как я узнал, была его подружкой. Другая женщина, встречавшаяся на нескольких фотографиях с детьми, была его женой из Пуэрто-Рико. Он хороший парень, этот Херрера, уверила меня хозяйка. Вежливый, держит комнату в порядке, пьет мало и не включает громко радио поздно ночью. Любит своих детишек, посылает деньги им в Пуэрто-Рико, когда есть что послать.

На 4-й авеню было много церквей, в среднем по одной на квартал: норвежских методистов, немецких лютеран, испанских адвентистов седьмого дня, и еще одна называлась Иерусалимский молитвенный дом. Но все они были уже закрыты к тому моменту, когда я добрался до них, так же как и церковь Святого Михаила. Когда я жертвовал десятую часть своего дохода, мне было все равно, в какую церковь, но большинство моих денег получали католические соборы, потому что открыты были дольше. Но к тому времени как я покинул квартиру Херреры да еще заскочил выпить в бар на углу, Святой Михаил был закрыт так же крепко, как и его протестантские собратья.

Двумя кварталами дальше, между винным погребком и букмекерской конторкой с тотализатором, располагалась iglesia[22], в окне которой виднелся изможденный Христос, распятый на кресте. Внутри перед маленьким алтарем стояли две скамьи без спинок, и на одной из них сидели, тесно прижавшись, две женщины в черном, молчаливые и неподвижные.

Я скользнул внутрь и присел на несколько минут на скамейку. У меня отложена была моя десятая часть в сто пятьдесят долларов, и я бы с радостью отдал ее как этим стенам, так и любым другим, более внушительным и устоявшимся, если бы только мог придумать неприметный для этого способ. Здесь нигде не стояло коробки для бедных, равно как и ящика для сбора пожертвований. Я не хотел привлекать к себе внимание, ища кого-то, чтобы вручить ему деньги. Но и оставить их здесь на лавке я тоже не мог, ведь любой мог бы их взять и уйти.

Поэтому я вышел отсюда не беднее, чем пришел.

Вечер я провел в Сансет-парке.

Не знаю, выполнял ли я какую-нибудь работу или только думал, что делаю для Томми Тиллари что-то нужное. Я ходил по улицам, заходил в бары, но никого не разыскивал и не засыпал вопросами.

На 60-й улице к востоку от 4-й авеню я наткнулся на мрачную пивную под названием «Фьорд». Стены были украшены морскими атрибутами, но похоже, что они накапливались здесь в течение многих лет: кусок рыболовной сети, спасательный пояс и, что любопытно, футбольный вымпел «Викингов» из Миннесоты. В углу барной стойки стоял черно-белый телевизор, он работал, но звук был выключен. Здесь сидели мужчины, потягивая пиво и крепкие напитки, никто особо не разговаривал, они просто позволяли ночи идти своим чередом.