Дэн Хаон - Жду ответа Страница 3

Непонятно, почему нельзя быть беглецами, скрывающимися в Монако, на Багамах, даже на Ривьера-Майя в Мексике.

Но…

— Потерпи, — сказал Джордж Орсон, посылая ей очередной особенный взгляд, средний между дразнящим и нежным, и, когда она отвела глаза, наклонил голову, чтобы в них заглянуть. — Поверь мне, — сказал он своим особенным, убедительным тоном.

Тогда ладно, придется признать, что могло быть и хуже. Можно было остаться в Помпее, штат Огайо.

Она поверила — вынуждена была поверить, — что они будут богатыми, чего ей безусловно хочется среди прочего. «Куча денег, — говорил Джордж Орсон, понизив голос и стреляя глазами по сторонам, как тайный заговорщик. — Скажем так: я сделал кое-какие… инвестиции», — выговаривал он это слово как пароль, известный им обоим.

Это было в день отъезда. Они ехали по 80-му межштатному шоссе к имению, унаследованному Джорджем Орсоном от матери. «Маяк», — сказал он. — Мотель «Маяк».

Ехали уже около часа, Джордж Орсон был в игривом настроении. Некогда он славился своей способностью поздороваться на сотне разных языков и теперь все старался припомнить.

— Здравствуйте, — говорил Джордж Орсон по-русски. — Ни-хао, — по-китайски.

— Бонжур, — вставила Люси, ненавидевшая обязательный двухгодичный курс французского, свою преподавательницу, любезную, но непреклонную мадам Фурнье, которая вновь и вновь повторяла непроизносимые гласные.

— Пяйвяа, — говорил Джордж Орсон. — Конисива. Керо хаал аахей.

— Хола, — вставила Люси бесстрастным тоном, сильно позабавив Джорджа Орсона.

— Знаешь, — весело сказал Джордж Орсон. — Если мы собираемся стать кругосветными путешественниками, необходимо осваивать новые языки. Ты же не хочешь быть американской туристкой, которая беспрекословно уверена, будто все говорят по-английски?

— Нет?

— Нет, иначе все тебя возненавидят. — Он улыбнулся привычной кривой и печальной улыбкой. Легонько положил ладонь ей на колено. — Станешь абсолютной космополиткой, — нежно сказал он.

Это всегда ей особенно нравилось. Обладая грандиозным словарным запасом, он с самого начала обращался с ней так, словно она понимает, о чем он говорит. Словно у них есть тайна, только между ними.

«Ты примечательная личность, Люси», — одно из первых, что он вообще ей сказал.

Они сидели после занятий в его кабинете, куда она неохотно пришла поговорить насчет контрольной на следующей неделе, но вопрос довольно быстро ушел в тень.

— Честно сказать, по-моему, тебе нечего волноваться, — сказал он и стал ждать. С той самой улыбкой, с теми зелеными глазами. — Ты здесь не такая, как все.

По ее мнению, правда. Но откуда он знает? Никто больше в школе так не считает. Хотя она лучше всех справилась с отборочным тестом,[3] хотя получила высший балл почти по каждому предмету, ни учителя, ни ученики не увидели в ней ничего «примечательного». Почти все преподаватели ее не любят, как и каждого амбициозного ученика, мечтающего покинуть Помпею, а одноклассники считают чокнутой, может быть, вообще ненормальной. Она даже не сознавала, что у нее вошло в привычку саркастически бормотать сквозь зубы, пока не выяснилось, что многие в школе подозревают у нее синдром Туретта.[4] Она не имела понятия, когда и откуда пошел такой слух, хотя грешила на досточтимую учительницу английского миссис Лавджой, которая так глупо интерпретировала литературу, что Люси с трудом сдерживала — или вовсе не трудилась сдерживать — презрительную усмешку.

С другой стороны, Джордж Орсон слушал ее с подлинным удовольствием. Поощрял иронический взгляд на великих деятелей американской истории, одобрительно фыркал над некоторыми замечаниями, пока другие ученики таращили глаза с тупой скукой. «Безусловно блестящий ум», — написал он на одной ее работе, а потом, когда она пришла к нему после уроков поговорить о грядущем экзамене, сказал, что понимает, что значит быть другим — непонятным, непонятым…

— Ты знаешь, о чем я говорю, Люси, — сказал он. — Понимаю, как ты себя чувствуешь.

Возможно, она знала. Сидела, позволив ему смотреть на нее пристально зелеными глазами, странным испытующим взглядом, одновременно ироничным и чистосердечным, и легонько вздохнула. Хорошо известно, что ее не считают хорошенькой — по крайней мере, в ординарном мире помпейской средней школы. Волосы густые, волнистые — у нее нет возможности стричься в парикмахерской, чтобы их было легче причесывать, — рот слишком маленький, лицо слишком длинное. Впрочем, может быть, в другом месте, с надеждой воображала она, в другое время сошла бы за красавицу. За девушку с картины Модильяни.

Все же она не привыкла, чтобы ей смотрели в глаза. Вцепилась пальцами в шелковый шарф, который купила в секонд-хенде, увидев в нем что-то от Модильяни, пока Джордж Орсон задумчиво глядел на нее.

— Слышала когда-нибудь такое выражение sui generis? — спросил он.

Она приоткрыла рот — как на контрольной по орфографии, сдавая словарный тест. На стене разнообразные вдохновляющие плакаты по обществоведению. Элеонора Рузвельт, 1884–1962: «Никто не заставит тебя унизиться без твоего согласия». Люси с некоторым смущением качнула головой:

— Нет. Не помню.

— По-моему, это как раз о тебе, — сказал Джордж Орсон. — Sui generis. То есть, по-латыни, «единственная в своем роде». Причем не в ложном самодовольном и самоуспокоительном смысле — каждый якобы индивидуален, неповторим, ля-ля-ля, что служит исключительно для повышения весьма посредственной самооценки. — Нет-нет. Это означает, что мы сами себя сотворяем. Это означает, что ты вне категорий, к тебе неприменимы стандартные оценки, мелочная социология — где родилась, чем отец занимается, в какой колледж поступишь. К тебе это ни малейшего отношения не имеет. Вот что я в тебе сразу заметил. Ты себя сотворяешь, — сказал он. — Понимаешь, что я имею в виду?

Они долго смотрели друг на друга. Элеонора Рузвельт махала им сверху рукой, улыбалась, в душе Люси крепла надежда, сжимаясь в теплый мягкий кулак.

— Да, — сказала она.

Да. Ей это понравилось: сотворяешь себя.

Они начисто порвут с прошлой жизнью. Начнут новую. Разве не этого она всегда хотела? Возможно, даже сменят имена и фамилии, сказал Джордж Орсон.

— Мне немножечко надоело быть Джорджем Орсоном, — небрежно заметил он. Они ехали посреди Иллинойса в его «мазерати» с откидным верхом, ее непослушные волосы вились за спиной, глаза прятались за темными очками, она критически поглядывала на себя в боковое зеркало. — А ты? — сказал Джордж Орсон.

— Что? — переспросила Люси, подняв голову.

— Кем стала бы, если не Люси? — уточнил Джордж Орсон.

Хороший вопрос.

Она не ответила, но задумалась, воображая себя, скажем, девушкой, носящей имя знаменитого города. Вена — красиво. Лондон — неправильно и немного загадочно, хулиганисто. Александрия — гордо и царственно.

С другой стороны, Люси — имя робкой девочки-мышки. Смешное, потешное. Вспоминается телезвезда с неумелыми грубыми и дешевыми шутками, командирша из комиксов «Мелочь». Вспоминается жуткая старая песня-кантри, которую частенько пел отец: «Самое время тебе меня бросить, Люсиль».

Хорошо бы избавиться от своего имени, придумав хорошую замену.

Анастасия? Элеонора?

Однако она ничего не сказала, потому что имена отчасти казались вульгарными, школьными. Только девушка низкого пошиба из Помпеи, штат Огайо, сочтет их изящными.

Еще одно хорошо в Джордже Орсоне — он почти незнаком с ее прошлым.

Они, к примеру, никогда не говорили об отце и матери Люси, об автомобильной аварии летом перед ее переходом в выпускной класс, когда какой-то старик перебегал дорогу на красный свет, а родители вместе ехали на распродажу помидорной рассады. Оба погибли, хотя мать день пролежала в коме.

Тот факт, что об этом известно всей школе, постоянно казался каким-то вторжением в личную жизнь. Секретарша выражала соболезнования, Люси кивала — на ее взгляд, признательно, — хотя на самом деле ненавидела чужую женщину, осведомленную о ее частном деле. «Как ты смеешь!» — думала она потом.

Но Джордж Орсон ни разу не сказал ни слова сочувствия, хотя она догадывалась, что он наверняка знает. В любом случае в общих чертах.

Знал, к примеру, что она живет с сестрой Патрисией, хотя ее сильно утешало то, что сестру он на самом деле никогда не видел. Патрисии всего двадцать два года, она ничем не блещет, работает в круглосуточном супермаркете, главным образом в ночную смену, и после похорон Люси с ней общалась все реже и реже.

Патрисия из тех девушек, над которыми почти всю жизнь потешаются. Сильно шепелявит и брызжет слюной — типичный физический недостаток растяпы, который легко передразнивать и высмеивать. Не толстая, но мясистая в неподходящих местах; еще в школе походила на женщину средних лет, с несчастливой фигурой курицы-несушки.