Андрей Щупов - Охота на волков Страница 30

— Это ты про кого?

— Так про мух, конечно! Кто их, интересно, учит этому?

— Известно кто! Мать-природа, — язык у Валентина едва ворочался. Перевернувшись на другой бок, он смачно чихнул. — Вот, зараза!

Причины сквернословить имелись. Пару дней назад их испытывали на морозоустойчивость, и шестеро гавриков, стуча зубами, метались по камере гигантского рефрижератора, временами совершенно по-волчьи подвывая. Без малого час непрерывной дрожи, неласковые объятия множественных датчиков. А, немного погодя, всех шестерых, обрядив в бронежилеты четвертой степени защиты, заставили плескаться в бассейне, шестами отпихивая от бортиков, щедро поощряя бранью и насмешками. Как ни странно, никто не утонул. Все проплыли указанную дистанцию, вдоволь нахлебавшись воды и собственной пульсирующей усталости. Впрочем, на этом мучения не завершились. Один за другим начались бои, и отбиваться приходилось от свеженьких мордоворотов знакомых и с айкидо, и с боевым самбо. Стили менялись, как разноцветные стекляшки в калейдоскопе. За боксом следовало каратэ, за каратэ нунчаки и обыкновенные палки. Фантазии местных учителей не знали границ. Дрались в тяжелых полушубках и с утяжелением на ногах, на пластмассовых ножах и обыкновенными досками, учились швыряться обломками кирпичей. «Простенькие» эксперименты превращались в обыденность. Время от времени на учеников натравливали собак, прыскали в лицо ядовитой аэрозолью или, зайдя за спину, внезапно зажимали рот платком, смоченным в уксусе. Таким образом вырабатывали должные рефлексы на задержку дыхания, приучали к постоянному самоконтролю.

Барин вновь взмахнул рукой — на этот раз более удачно.

— Нет!… Я так думаю: у них там тоже есть свои инструкторы-мастаки. Натаскивают до седьмого пота и отпускают в полет. — Барин внимательно изучал пойманную муху. — Смотри-ка, Валь! Ты видел, как я ей врезал? И уже очухалась, стерва! Почему так, интересно?

— Мухи за здоровьем следят. Алкоголя не пьют, наркотой не ширяются.

— Нет, правда! Если бы какой-нибудь мамонт навернул мне хоботом, я бы, пожалуй, сразу концы отдал. А эта вон — на глазах оживает! Еще чуток и полетит. Хлипкая, выходит, штука — человек! Как полагаешь, Валь?

— Хлипкая, не хлипкая, а до семидесяти норовит дотянуть. Твоей же мухе всего и порхать — одно жалкое лето.

— Все равно странно!

— Конечно, странно, — Валентин был согласен. Как он не пытался лечь поудобнее, обязательно начинало ныть какое-нибудь место. Щадили лишь лица, косточкам и прочей плоти доставалось на полную катушку. На очередном собеседовании с полковником, большим любителем пофилософствовать на пространные темы, Валентин рискнул заметить, что долго подобного цирка они не выдержат. Полковнику замечание не понравилось. Пожевав сухими губами, он скучновато проговорил:

— Советую потерпеть. Это не цирк и не мальчишеские экспромты, это методика, — последнее слово Константин Николаевич выделил особо. — И она приносит свои плоды, могу тебя уверить. Год занятий в самом мудреном заведении не дает столько, сколько дает двухмесячный курс на наших полигонах.

— Но кто останется в итоге?

— Кто-нибудь да останется. Во всяком случае именно те, кто останутся, нас и интересуют. Волки с дубленой шкурой, крысоеды с зубами из стали.

— Остается только спросить, каких крыс нам собираются скормить?

И снова полковник не стал ему ничего объяснять. Курсантов (а теперь их именовали именно так!) продолжали держать в полном неведении относительно ближайшего будущего. Натаскивали же их действительно самым серьезным образом. Прянику здесь предпочитали кнут, но и полного изнеможения не допускали. Тех, кто отсеивался, возвращали в строй гладиаторов, и это пугало больше, чем боль и усталость. Странная вещь — за долгие тюремные годы ощущение страха успело размыться, но стоило появиться крохотной надежде, как внутренние перемены не заставили себя ждать. Жизнь оказалась сильнее, и они превращались в прилежнейших учеников. Несмотря на изнурительные тренировки, отсеивалось не такое уж большое количество людей. И, прислушиваясь к себе, Валентин не переставал удивляться. Впервые он почувствовал себя в роли стороннего наблюдателя, ощутил непривычное раздвоение. Часть его «я», равнодушная и обессилевшая, парила где-то над, презрительно отплывая в сторону, с брезгливым недоумением косясь на оставшуюся половину. Ей было плевать на все, в сущности — телесной жизнью она уже и не жила, а потому бесстрастно наблюдала за суетой внизу, где согбенная ее близняшка, не чураясь предлагаемых уроков, потешно семенила в числе прочих людских «половинок» в учебные, смахивающие на казармы классы, послушно сигала в армейские грузовики, истекая потом, молотила по мешкам, задыхаясь, преодолевала полосы препятствий.

А ведь не так давно все представлялось им совсем в ином свете. Мало кто сомневался в очевидно близком конце. В гладиаторах долго не щеголяли. Как ни крути, это была все та же «высшая мера», хотя людей и умудрялись поддерживать в должном тонусе. Жизнь походила на жизнь других тюрем, и «старички» трюмили новеньких, а новенькие, стремительно «старея», довольно быстро набирались злой, в чем-то даже мудрой силы. Происходил естественный отбор, в камерах задерживались лишь самые верткие, самые кусачие пауки. Таких начинали беречь, растягивая рабочий потенциал на десятки и десятки боев. Очевидным доходягам подписывали приговор, отправляя либо в лаборатории, либо на первый и последний поединок.

Валентин хорошо помнил тот день, когда дошедший до полного отчаяния Губарь, заключенный из соседнего отделения, забитого «беспределом», умудрился на выводе отобрать у охранника автомат. Вернувшись в камеру, зэк без колебаний открыл огонь. Превратив собратьев по неволе в кровавую окрошку, он сунулся в коридор под пули конвоя. Ему повезло. Снайперы из охраны на этот раз оплошали. Бедолагу Губаря уложили наповал.

Это были дни беспрерывных допросов. «Злой» следователь знакомил его с аппаратурой электрошока, «добрый» заводил разговоры на душещипательные темы. Впрочем, говорили не о душе. Валентину продолжали угрожать, но в более мягкой форме — без рукоприкладства, без химических инъекций. «Злого» следователя Валентин не запомнил, «добрый» же и сейчас стоял перед глазами. У офицера было плоское лицо и маленький довольно изящный подбородок. Удивительным образом темные пронзительные глаза не превращали этот недоразвитый подбородок в признак слабости. Рыхлый человечек, ростом едва достающий до плеча Валентина, способен был внушать трепет и без массивной челюсти. Вещал он с особенной гладкостью, чуть картавя, отчего речь его приобретала обманчивое добродушие. Облизывая разбитую «злым» следователем губу, Валентин вяло размышлял: «Глупо, банально, но действует». Черный туповатый инквизитор, жаждущий смерти, и белокожий, готовый в любую минуту простить князь. Еще немного, и этого последнего он мог полюбить всем сердцем. Не умом, а именно сердцем, как влюбляются в палачей, раз в год позволяющих себе демонстративную сентиментальность. Неужели боль — такая жгучая сила, что провоцирует даже любовь?… Сладкоречивый же «князь» продолжал тем временем вещать:

— Пойми, наконец, рано или поздно тебя все равно сломят. Воля человеческая — деревце, которое проще простого иссушить, заморозить, спилить под корень или оборвать листок за листком всю крону. Пойми это, Валь, и ты сразу примешь правильное решение.

Добрый «князь» не пытался сулить избавление, намекать на возможность каких-то льгот. Он только давал некоторую передышку, угрожая словом, но не болью, и этого оказывалось достаточно, чтобы в груди просыпалось теплое предательское чувство. Валентин отказывался понимать это, принимая, как жутковатый факт, констатируя, как медицинское заболевание. В природе человеческой любить, и она хватается за всяческую возможность, дабы реализовать свое естественное качество. Так он пытался объяснить творившиеся с ним метаморфозы. Потому и перепугался, сообразив, что теряет себя. Собравшись с мужеством, прекратил все самым дерзким образом. Он уже был готов последовать примеру Губаря, но ласковый «князь» опередил его, интуитивно почуяв неладное. Допросы неожиданно прекратились. Валентина стали интенсивно использовать в роли гладиатора…

— Ох, и круто летает наш полкан! Видал, какие кренделя выделывает? Орлом себя, верно, воображает.

Валентин приоткрыл один глаз. Дельтоплан заметно снизился, и можно было уже разглядеть под парусом крохотную фигурку человека. С кряхтеньем Валентин сел. Где-то за холмами клубил дым, и оттуда же неслись частые пистолетные хлопки. Справа, старый и выцветший на солнце, красовался крашеный деревянный щит, на котором крупными буквами было выведено не совсем уместное здесь на полигоне: «План — закон, а качество — совесть.» Возле плаката, перепачканные в земле, хрипящие от усталости, бились двое на ножах. Инструктор, обряженный в хаки, подавшись вперед и как-то по-особенному набычившись, внимательно следил за поединком. Хлесткими командами подстегивал утомленных бойцов, давая подсказки, до которых дерущимся уже не было дела.