Росс Томас - Если не сможешь быть умничкой Страница 36

Синкфилд прибыл вовремя, или, на худой конец, минутой или двумя позже назначенного. На свой стул он опустился с глубоким вздохом.

— Неудачное утро? — спросил я.

— Да все плохо, — ответил он. — Давайте выпьем!

Подошел официант, и мы заказали себе выпить. И обед тоже. Синкфилд попросил бифштекс, я выбрал форель. Дождавшись выпивки, Синкфилд хорошо приложился к своему бокалу и сказал:

— Да, вчера ты вел себя как порядочный идиот. Или, может быть, как чертовский умник. Все еще не могу точно определить.

— Ты о чем?

— Да о том, как ты выпрыгнул из машины.

— Что ж тут идиотского? — возразил я. — Жив остался, между прочим.

— Это и удивительно.

— Так лос-анджелесские сыскари ее знают?

Он кивнул.

— Они считают, что твои дорожки пересеклись с Громилой Би.

— Что еще за Громила Би?

— Громила Би — это Беатрис Анна Уитт. Они никогда не слышали, чтоб она кого-нибудь раньше убивала, но однажды она уже отсидела два года за то, что ухайдакала одного парня пивной бутылкой. Тот был на волосок от смерти. Мои друзья в Эл-Эй говорят, что она вообще хороший боец, любит драки, избиения, во всяком случае, они это слышали. Берет заказы на избиения, хотя, как они считают, может разукрасить кого хочешь и просто так, «из любви к искусству». Под настроение. Там они, впрочем, заинтересовались тем фактом, что она тыкала в тебя пистолетом. Спрашивали меня, может, ты приедешь и напишешь заявление? Я им сказал, что едва ли.

— Правильно, — сказал я.

— У них там три или четыре нераскрытых убийства, которые, на их взгляд, можно привязать к ней. Каким, говоришь, она в тебя тыкала? 38 калибр?

— Выглядел как 38-й.

— Я им так и сказал. Они считают, вот если б взять ее, да так, чтоб пистолет был на ней… Они б тогда сделали баллистическую экспертизу и, может, нарыли бы что-то. Я их попросил — если возьмут ее, пусть сделают мне услугу и заодно попробуют выяснить у нее, на кого она работала.

— Это могло бы быть интересно, — сказал я.

— У тебя есть какие-то идеи?

Я задумчиво покачал головой.

— Ау! Живей, Лукас! — подбодрил Синкфилд.

— Ну хорошо, — сказал я. — У меня есть идея. Это должен быть кто-то, кому я нужен или мертвым, или смертельно напуганным. Значит, это вполне может быть тот, кто взорвал Каролину Эймс и застрелил Игнатиуса Олтигбе. Это должен быть дока в разных областях, раз он может просто снять трубку и позвонить такой особе, как Громила Би.

— Да нанять можно кого угодно, — сказал Синкфилд. — Но почему ты им нужен мертвый? У тебя есть что-то, о чем ты мне не рассказывал?

— Не знаю, — сказал я. — Разве об одном единственном факте, который я раскопал в Лос-Анджелесе, насчет матери Конни Мизелль…

— Гвендолин Рут Симмс, — подхватил Синкфилд. — Известная также как Гвен Мизелль, гражданская жена некоего Френкиса без-среднего-имени Мизелля. Она умерла 21 октября.

— Хм… Ты уже проверил?

— Это моя работа.

— Так вот, у нее был еще один ребенок. Я имею в виду — у Гвен Мизелль.

— Да ну?

— Угу. И звали его Игнатиус Олтигбе.

Синкфилд не донес до рта кусок бифштекса, вернув его с полпути обратно на тарелку. Достал сигарету и закурил. Взгляд его устремился куда-то в пространство. После очередной затяжки он смял окурок, снова взял вилку, подцепил кусок мяса и отправил-таки его по назначению. Сделав несколько жевательных движений, он сказал:

— Это должно бы быть совпадением — но это не так.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, — сказал я.

— Они оба выплыли из тумана примерно в одно время, так ведь? Я говорю об этой девице Мизелль и ее полубрате-полукровке.

— После смерти мамаша послала деткам кое-что, — сказал я. — Это кое-что переправил им по почте один местный парень, владелец бара. Олтигбе в Лондон ушло письмо, а Конни Мизелль — посылка в ящике размером с сигарную коробку.

Синкфилд кивнул, отрезал себе очередной кусок бифштекса и положил его в рот. Говорить он начал, еще не закончив пережевывать:

— Так что ж ты там, в Лос-Анджелесе, на самом деле вынюхивал?

— Что-нибудь, что связывало бы сенатора Эймса и Конни Мизелль.

— И что ж это, по-твоему? Какая-нибудь мерзость типа поляроидных фоток, на которых он, она и, может, еще какая-нибудь девка?

— Может быть, — сказал я. — Она мне пару раз откровенно солгала. В принципе, достаточно безобидно — вроде как хотела уверить, что родители у нее были уважаемыми представителями среднего класса. А они не были. Но это ж не преступление, когда человек хочет малость приукрасить свое прошлое.

— Она действительно завоевала стипендию и прямо со школы пошла в колледж, — сказал Синкфилд. — Я проверил.

— Во многом она и есть то, что сама о себе рассказывает, — сказал я и отведал, наконец, кусочек своей форели. До этого я трудился в поте лица, пытаясь выбрать из нее кости. — Она ходила в школу в Голливуде, заработала там достаточно приличный аттестат, чтобы получить стипендию в колледже Миллз, а потом перепробовала много всяких занятий, прежде чем закончила поход в этой лоббистской конторе в Вашингтоне. Но вот что она никому не рассказывала — это то, что она росла в Голливуде, будучи во многом предоставлена сама себе, как сорная трава, и жила вместе с пианистом — который то ли был, то ли не был ей отцом — который обучал ее игре на пианино… и еще некоторым штучкам, когда ей перевалило за 12 или 13 лет.

— И это пока все, значит? — хмыкнул Синкфилд.

— Из того, что мне удалось собрать, вроде пока все. Что ни говори, а и это собрать было нелегко. И в этом, пожалуй, есть откровенная грязь.

— Так тебе удалось найти что-то, связывающее сенатора с ней?

— С Конни?

— Угу.

— Нет. Ничего.

— А что мать?

— Мать, судя по тому, что я слышал, трахалась со всеми в городе. Может быть, она и с сенатором трахалась, и, как ты сказал, сохранились фотоснимки…

— Хм… И он оставил ее на произвол судьбы с двумя детьми?

— Ну да, — сказал я. — Вот только, судя по тому, что я слышал, если б снимки имели какую-то цену, она бы давно сама ими воспользовалась. Если еще были какие-то снимки, которых, наверно, и не было.

— Давай все же попробуем начать с грязных фото, а? — сказал он.

— Это ты поднял тему.

— Да, пожалуй, я.

— Теория, откровенно говоря, слабенькая, — сказал я.

— Это точно, будь я проклят.

— Десерт какой-нибудь хочешь?

— Нет, не надо мне никакого десерта.

— Может, кофейку?

— И кофе я тоже никакого не хочу.

— Что же ты хочешь?

— Я хочу видеть Конни Мизелль, — сказал он.

— И что ж тебя останавливает?

— Да ни черта! — сказал он. — Пошли!

Глава двадцать первая

До Уотергейта мы добрались на машине Синкфилда. У него был ничем не примечательный черный Форд-седан, примерно двухлетний, явно нуждающийся в срочной замене амортизаторов. Синкфилд вел машину в мягкой, неторопливой манере, но ухитрялся проскакивать большинство светофоров «на зеленый».

— Ты говорил, что у тебя для меня что-то было, — напомнил я.

— Ах, да! Было. Такая, знаешь, по всему — большая, жирная улика. Как раз то, с чем мы, детективы, любим работать — с большими, жирными уликами.

— Так что это была за большая, жирная улика? — спросил я.

— Я дополнительно проверил еще кое-что по Олтигбе — насчет его пребывания в армии, в 82-м воздушно-десантном. Угадай, что он обычно преподавал в классе в Форт-Беннинг?

— Что?

— Взрывное дело. Он был эксперт. Мог взорвать, черт подери, все что хочешь.

— Хм… Особенно в дипломате?

— Да, особенно в дипломате.

— Ну что ж, улика в некотором роде что надо, — сказал я.

— Тебе не нравится?

— А тебе?

— Не-а, — сказал он. — Мне не нравится. Чего ради ему было взрывать дочку сенатора? Он же с этого ничего не получает. Если б он еще покрутился вокруг нее, она бы, глядишь, вышла за него замуж — а он бы женился на миллионе долларов.

— А может быть, это сводная сестра заставила его взорвать ее.

Синкфилд недоверчиво хмыкнул.

— Да, это последняя теория Лукаса, — заявил я. — После многих лет разлуки сводная сестра снова — или, возможно, впервые — соединяется со своим сводным братом. По телефонной книге они определяют себе жертвенных агнцев — сенатора Эймса и его дочь Каролину. Конни Мизелль переезжает к сенатору. Игнатиус переезжает к Каролине, которая раскрывает заговор и грозится нашу сладкую парочку разоблачить. Они ее взрывают, вероятно, вместе со всей ее информацией. Затем Конни Мизелль начинает мучить жадность. Поэтому она просит прощения у игроков в бридж и сматывается из-за стола — под предлогом, к примеру, того, что хочет пи-пи. Вместо этого она бросается к моему дому, стреляет в сводного братца, — и потом стрелой обратно к столу, где как раз успевает поддержать партнера — говорит «пять червей» на его «четыре без козыря». Заказывает «малый шлем», берет его, а потом подает всем гостям кофе — только на минутку задерживается над чашкой сенатора, осторожно подсыпав туда мышьяку…