Инна Тронина - Четвёртая четверть Страница 8

— Не буду больше, Андрюша.

Мать стала вытирать полотенцем посуду. Стрижка-каре волнуется, когда она головой встряхивает. А мне так хочется зарыться пальцами в эти золотые волосы! А потом поцеловать розовую, в румянах, щёку…

— Как внук твой, Данечка?

— Ничего, растёт. Пошли, Божок, хватит резину тянуть.

Очень мило! Резину тянут они с матерью, а виноват я. От обиды снова нашёл приступ чихания.

— Будь здоров! — Андрей привел передо мной на корточки. — Татка, вызывай завтра врача. Пусть Русланыч отдохнёт. Ему долго и много придётся работать.

— Вызову.

Мать драила губкой тот столик, за которым мы ужинали. И другой — под навесным шкафчиком. Я заметил, как трясутся её тонкие длинные пальцы, унизанные колечками.

— Всё никак не могу успокоиться из-за Франсуазы! Это ужасно! Самые молодые, самые красивые погибают! Солнышко ясное, светящаяся женщина! Мать двоих малышей… Так помогла нам в случае с Борисом Добиным. В те страшные дни* она одна согревала наши сердца, внушала надежду, — бормотала мать. — Я тогда вообще чуть таблеток не наглоталась. Только мысль о Русике остановила… А Франсуаза подвиг совершила. Ей должно быть всё равно, что будет с Москвой, попадёт ли яд в водопровод… Уехать и забыть! Не её страна, не её столица. Нет, она всегда на амбразуру кидалась. Тридцать лет всего! Как мало отпущено жить на земле светлым людям, и как долго здравствуют негодяи! Кто так делает, кто?!

— И моя вторая жена скончалась от диабета на тридцать первом году жизни, — кивнул Озирский. — Она была медсестрой, тоже облегчала людские страдания. Вполне может быть, я не решусь жениться в четвёртый раз. Слишком страшные судьбы у женщин, которые становятся моими спутницами. Жребий таков, что в жёны я могу взять лишь заклятого врага, чтобы погубить его.

Озирский налил воды в стакан, поднёс матери. Я взял её за руку.

. — Всё, мальчики, идите. Задержала я вас. Но такие новости кошмарные каждый день…

— Согласен. Поменьше бы таких новостей, — сказал Озирский.

— Может быть, останешься. Андрюша? — спросила мать. — Я тебе в гостиной постелю. Не доедешь ведь. Да и отсюда тебе в офис ближе.

— Ладно, только Олимпиаде позвоню. Чтобы не ревела всю ночь…

Значит, в койку с Андреем мать не собирается. Впрочем, может отдельно стелить и для отвода глаз. Хотят дождаться, когда я усну.

Андрей взял свою «трубу», набрал номер:

— Липка? Да, я. В Тёплом Стане. Мне не с руки сегодня к тебе ехать, так что здесь заночую. Ты что, очумела?! Глянь на определитель. Какая баба? Это номер Величко. Останусь у них, а потом — на Каширку. Можешь не верить — мне всё равно. Не ори — ребёнка испугаешь. Лучше поцелуй его — за меня. Оксана не звонила? Нет пока? Ничего, найдётся. Её же скоро нужно будет встречать. Никто меня на Пресне не искал? Если объявится Генриетта Ронина, скажешь, что по её делу работаю. Слушай, тебе в дурдом пора! Я не у неё, а у Татьяны Васильевны. Для чего я тебе сервер ставил? Чтобы видно было, откуда звонят. Всё, пока. Приятных снов!

Озирский вытер рукавом пот со лба, будто грузил мешки. Потом тупо уставился на нас.

— Знаете, из-за пижонства или боли я во время соревнований по карате никогда не орал. Хотя удар «абчаги» трудно молча перенести. А тут хоть вой! Все три жены стоят перед глазами — Наталья, Елена, Франсуаза. И ещё — мать, Власта Сорец — одноклассница моя и боевой товарищ. Она в девяносто втором наш отход прикрывала. Знаете, как в заключительной сцене фильма «А зори здесь тихие…» Как раз пять женщин. Вот, шеренгой стоят, и молча смотрят мне в глаза. А я ничего не могу сделать. Понимаю, что ни в чём не виноват, а всё равно стыдно. Ведь все, все жить могли! Матери только в конце этого года исполнилось бы шестьдесят. Остальные намного моложе. Права ты, Татьяна. Всякая мразь долго живёт. Вот сейчас пойдём с Русланычем обсуждать одно дело. Тебе говорить не буду — расстроишься. Но если мы не будем работать, ещё кого-то в землю зароют. А с меня уже тех жертв достаточно. Надо сделать всё для того, чтобы спасти других…

— Спасём! — хрипло сказал я.

В носу у меня защипало — то ли плакать хотелось, то ли насморк мучил. В большой комнате гулко забили часы.

— Андрей, скажи, кого брать-то будем?

Луны в окне уже не было. Наверное, она ушла за громадный корпус напротив.

— Идём, Божок, расскажу, — печально сказал Андрей.

Шеф пропустил меня вперёд, прикрыл дверь на кухню. Мать осталась поливать фиалки. У нас их пятнадцать горшочков, все разноцветные, и даже жёлтая есть. Отвернулась, чтобы мы её слёз не видели. Жалко мать до ужаса, а что делать? Всё давным-давно решено. И выбора, если подумать, нет.

Я работаю или на охранно-розыскное агентство Андрея Озирского, или на мафиозную группу Темира Махмиева. Тот хоть сейчас и воюет в Чечне, а здесь дела его крутятся. Больше нигде халтурить мне не дадут, да я и сам не захочу.

— Не бойся, не помрёшь, Божок. — На всякий случай шеф постучал по дереву. — Но у тебя никакой ангины нет. ОРЗ средней тяжести.

Андрей дотянулся до бока моего шкафа, сел в кресло бен-биг. Оно лежит на полу, как мешок. Садиться на него взрослым людям трудно, если у них пузо и одышка. Но таких я к себе не приглашаю. К Андрею это не относится — ему раз плюнуть.

— Ты откуда знаешь? Ведь и горло не посмотрел.

Я залез в постель, завернулся в одеяло, чтобы не дрожать и не кашлять.

— При ангине не чихают — это первое. Кроме того, там нет насморка. А боль в горле такая, что есть невозможно. И вообще, на еду смотреть противно. Я в детстве неоднократно болел ангинами. И мои многочисленные дети тоже заражались. Так что могу отличить одну болезнь от другой. Вот, держи градусник.

Озирский знает, где что у нас лежит. Он полез в антресоль моего секретера, стряхнул термометр. Я сунул его под мышку. Потом Андрей принёс шарф и лично замотал мне горло. Такой качок, как он, и задушить может. Ему нужно каждое движение соизмерять. Но сейчас получилось у него тепло, нежно.

Рядом со мной, на тумбочке, светит ночник. Окно зашторено. Озирский проверил, плотно ли. Я снял только джинсы, а носки оставил. И другую одежду тоже навертел, чтобы согреться.

Моя комната небольшая, поэтому мы купили компактную мебель. Кровать выставляется из стенки, в которой есть шкаф, полки с антресолями — верхними и нижними, секретер. Ещё — отдельный письменный стол, на котором стоит музыкальный центр. Там я забыл одновременно кассету с «Пионерскими блатными» песнями и компакт-диск «Калинова моста».

— Слушай, Божок…

За спиной шефа — шведская стенка, турник, маленькие тренажёры. До обычных снарядов я пока не дорос. Этот комплект мне Озирский и подарил — четырнадцатого декабря, на десятилетие.

— Как твои друзья себя чувствуют? В смысле, ничего страшного с ними не случалось?

Странный вопрос какой-то. Никогда мои приятели его не интересовали.

— Да с ними много чего случается! — Я поправил градусник под мышкой.

— Я имею в виду серьёзные дела.

Озирский говорил, позёвывая, с закрытыми глазами. Похоже, он очень хотел спать, но пока не мог себе это позволить.

— Ну, Вадик Облеухов на днях погиб. Он в восьмой квартире жил. Его мать, тётя Нина, в чёрном платке плакала на лестнице. Он в здешнюю школу ходил, а я-то езжу на Ленинградку. Но во дворе вместе болтались…

— И что с ним случилось? — Озирский взял у меня градусник, сунул в футляр. — Тридцать семь и девять. Я слегка ошибся. Или с тех пор жар немного усилился. Но всё равно это — не ангина, так что держи хвост пистолетом. Так от чего умер парень?

— С шестнадцатого этажа упал.

— Самоубийство? — предположил Андрей, даже не моргнув. — Сколько ему лет было?

— Двенадцать. А свалился он нечаянно. На спор полез с одной лоджии на другую, а руки разжались.

— Это при тебе было?

— Нет, рассказали. Сразу умер, на месте.

— А других несчастных случаев не было? Вспомни получше.

— Какие тебе нужны? Убийства, что ли? — уточнил я.

— Все, о которых тебе известно. Я потом сам разберусь, — строго сказал Андрей.

Мне так вдруг противно стало — сил нет! Из носа течёт, горло болит, рту гадость какая-то. И плеваться не могу — стыдно. Во лбу боль не острая, а тягучая. Она как будто изнутри голову щекочет.

— К Лёхе Ермилову, который через улицу живёт, вор забрался в квартиру. Мы оба — собачники, гуляем вместе. У него — такса Лира. Так она вцепилась вору в ногу и держала его до тех пор, пока опергруппа не приехала. Квартира на сигнализации стояла. Их один раз уже обчистили.

— А ещё?

Шеф темнит пока. И я не понимаю, что ему нужно. Если я про ребят из школы вспоминать начну, то ночи не хватит — про всех рассказать. В доме тихо-тихо, и на улице тоже. Всех псов уже увели по квартирам. Даже машины перестали ездить. Одни мы торчим, как дураки.

— Женька Распопов с лифтом баловался, вовремя не отскочил. Так его ещё зимой похоронили. В закрытом гробу. — Я потёр переносицу.