Деннис Лихэйн - Глоток перед битвой Страница 9

— Разумеется, пастор дал мне знать. — В дверях стояла Энджи. Взлохмаченные спутанные волосы лезли ей в глаза, что делало ее еще притягательней — вид у нее был такой, словно она только что вскочила с постели. Черный кожаный жакет поверх винно-красной рубашки «поло» навыпуск, серые лосины, белые гетры для аэробики. Она прошагала к дивану, по дороге швырнув на пол сумку, в которой уместилась бы средних размеров латиноамериканская страна. — Боже, ну и разукрасили тебя. — Ее рука медленно скользила от моего подбородка вверх. — Патрик, ты что, нарвался на ревнивого мужа?

Пастор Драммонд прыснул. Шестидесятилетний настоятель церкви хихикает в кулак. Что ж это за день такой выдался?!

— Я полагаю, это был родич Майка Тайсона.

— А ты что — маленький?

Я отвел ее руку:

— У него был автомат, Энджи. Им, судя по всему, он меня и саданул.

— Извини, — сказала она. — Я слегка не в себе… — Поглядев на рассеченную губу, она добавила: — Нет, это не «узи». Висок — может быть. А губа — нет. Больше похоже на перчатку велогонщика.

Энджи у нас крупный специалист по телесным повреждениям.

Она склонилась ко мне и шепнула:

— Ты узнал его?

— Нет, — так же тихо ответил я.

— И никогда раньше не видел?

— Нет.

— Ты уверен?

— Энджи, если бы я хотел этого, то вызвал бы полицию.

Она подняла руки:

— Ладно, ладно! — Потом перевела взгляд на Драммонда: — Вы не возражаете, отец мой, если я отведу его домой?

— Делия будет счастлива, — ответил пастор.

— Спасибо, отец мой, — сказал я.

Тот молитвенно сложил руки:

— Что ж, теперь вы под охраной, — и подмигнул.

Не будь он особой духовного звания, я бы ему вмазал.

Энджи одной рукой сгребла с кушетки оружие, другую протянула мне, помогая подняться.

— Спокойной ночи, — с усилием выговорил я, обращаясь к Драммонду.

— Благослови вас Бог, — сказал он на пороге.

Когда мы спускались по лестнице на школьный двор, Энджи сказала:

— Ты ведь знаешь, отчего это случилось?

— Отчего?

— Оттого, что ты больше не ходишь в церковь.

— Ха, — ответил я.

Она вела меня по улице, а потом по ступеням моей лестницы, я чувствовал веющее от Энджи тепло, ток ее крови и мало-помалу приходил в себя.

Когда мы уселись на кухне, я сшиб Гарольда с кресла, а Энджи налила нам по стакану апельсинового сока и фыркнула перед тем, как отпить.

— А что ты сказала Филу?

— Он был так счастлив узнать, что тебя наконец отдубасили, что отпустил бы меня даже в Атлантик-Сити, причем со всеми нашими семейными сбережениями.

— Ну что же, значит, нет худа без добра.

Она опустила ладонь на мою руку:

— Так что же все-таки случилось?

Я изложил ей весь ход событий с того момента, как она вышла из конторы.

— Ты сможешь узнать его?

— Смогу, наверно, А может, и нет.

Одну ногу она согнула в колене, поставив ступню на сиденье стула, другую поджала под себя. Долго смотрела на меня и наконец произнесла:

— Патрик.

Она невесело улыбнулась и покачала головой:

— В ближайшее время на успех у женщин можешь не рассчитывать.

Глава 7

На следующий день, около двенадцати, мы совсем было уж собрались позвонить Билли Хоукинсу, но тут он сам явился к нам. Билли, как и большинство служащих «Вестерн юнион», выглядит так, словно сию минуту вышел из реанимации. Тощий, изможденный, лицо землистого цвета, свидетельствующее, что человек на воздухе бывает мало и большую часть времени сидит в накуренном помещении. Узкие джинсы и обтягивающие рубашки еще больше подчеркивают его худобу, а короткие рукава он любит закатывать к самым плечам, демонстрируя несуществующие бицепсы. Черные волосы причесаны словно бы не гребешком, а гвоздодером, под носом у него усики a la мексиканский бандит — таких усиков никто, включая среднестатистического мексиканского бандита, уже давно не носит. Билли не заметил, что в мире с 1979 года кое-что изменилось. Вальяжно развалясь в кресле перед моим столом, он сказал:

— Когда, черт побери, вы наконец переберетесь в нормальное помещение?

— Когда колокол найду, — сказал я.

Билли заморгал и промычал в ответ:

— Ну, ладно.

— Как твои дела, Билли? — спросила Энджи с таким видом, словно ее и впрямь интересуют его дела.

Билли перевел на нее взгляд и покраснел:

— Дела?.. Дела… гм… нормально дела. Все нормально, Энджи.

— Это хорошо, когда нормально. Я рада за тебя, — продолжала она.

Билли посмотрел на меня:

— Что это с тобой?

— Одной монашке дорогу не уступил.

— А я думал — грузовику, — сказал Билли и посмотрел на Энджи.

Та хихикнула, а я принялся размышлять, кого из них мне хочется выбросить в окно первым.

— Ты нашел квитанцию, о которой я тебя просил?

— Что за вопрос! Конечно нашел! Это было весьма и весьма непросто, но я все сделал. Ты передо мной в неоплатном долгу, Патрик.

Я поднял брови:

— Билли, помнишь ли ты, с кем разговариваешь?

Билли призадумался. Наверно, представил, как отсиживал бы свои десять лет в Уолпольской тюрьме в тесной близости с каким-нибудь Рольфом-зверюгой, если бы мы не спасли его. Желтоватое лицо побелело, и он сказал:

— Извини, Патрик. Ты прав. Прав на все сто. — Потом полез в задний карман джинсов и положил на мой стол засаленный мятый листок бумаги.

— Что это такое, Билли?

— Это формуляр Дженны Анджелайн. Получен из нашего офиса на Ямайка-плэйн. Во вторник она получала там перевод.

Да, засаленный и мятый листок бумаги был для нас истинной драгоценностью. Дженна заполнила четыре графы. В графе «Место работы» она мелко и неряшливо — как курица лапой — написала «Работаю по договорам». В графе «Близкие родственники» упомянула четырех сестер. Трое жили в Алабаме, в самом Мобайле или в его окрестностях. Одна — ее звали Симона Анджелайн — в Уикхэме, штат Массачусетс, Мерримак-авеню, 1254.

Билли вручил мне еще одну бумажку — ксерокопию чека, по которому Дженна получила деньги. Чек был подписан Симоной. Будь Билли чуть более привлекателен, клянусь, я бы его расцеловал.

После того как дверь за ним закрылась, я наконец набрался храбрости и взглянул на себя в зеркало — вчера вечером и сегодня утром я этого всячески избегал. Стригусь я коротко, так что причесываться мне особенно не надо, и утром после душа я всего лишь пригладил волосы ладонями. От бритья я также уклонился, а что касается щетины, то пусть думают, что, может, так и было задумано, тем более что легкая небритость вошла в моду.

Но теперь я пересек наш офис и вошел в крошечную клетушечку, которая некогда именовалась «туалет». Там и вправду имелся унитаз, но настолько миниатюрный, что всякий раз, когда я усаживался на него и колени мои прижимались к груди, я чувствовал себя так, будто ненароком забрел в детский сад. Я запер дверь, поднял голову и поглядел в зеркало над раковиной, рассчитанной на карлика.

Не будь я точно уверен, что это я, то никогда бы себя не узнал. Губы стали примерно вдвое толще — создавалось впечатление, что я взасос поцеловался с горячим утюгом. Левый глаз окружала густая темно-коричневая кайма, роговицу покрывали алые кровоподтеки, кожа на виске была прорвана мушкой автомата, и, пока я валялся в беспамятстве, закинув голову, кровь затекла в волосы и запеклась. Правая сторона лба была содрана и ссажена — полагаю, что, падая, я еще навернулся о стену. Лишь профессиональная выдержка помогла мне не разрыдаться над этой картиной.

Суетность — это порок. Знаю. Суетность ставит нас в зависимость от нашей наружности, вынуждает обращать внимание не на истинную суть человека, а на то, какое впечатление он производит. Знаю, знаю. Однако у меня на животе уже имеется шрам, абрисом и фактурой напоминающий средней величины медузу, и вы бы очень удивились, узнав, как меняется самоощущение человека, который на пляже не может раздеться. В более интимные моменты я стягиваю с себя рубашку, твердя себе, что это не имеет значения, но еще не было случая, чтобы женщина, ощутив под пальцами этот шрам, не вскинулась с подушки и не спросила: «Что это?» Я торопливо предоставляю им объяснения, захлопывая двери в прошлое, как только они приоткрываются, и ни разу — даже Энджи — я не сказал правды. Суетность — это порок, и ложь — это порок, но и то и другое — наипервейшие формы защиты.

Герой, заставая меня у зеркала, неизменно отвешивал мне подзатыльник, говоря при этом: «Люди придумали это, чтобы бабам было чем заняться». Не просто Герой, а еще и философ. Ну просто человек Возрождения.

В шестнадцать лет у меня были бездонные голубые глаза и чарующая улыбка и, если верить Герою, практически больше ничего такого, чему следовало бы доверять. Если бы мне по-прежнему было шестнадцать и я, собрав все свое мужество, глядел на свое отражение, клянясь самому себе, что сегодня вечером смогу наконец оказать сопротивление Герою, то, конечно, полностью бы пал духом.