Сара Дюнан - В компании куртизанок Страница 10

Они медленно плыли по этому лабиринту, пока не вышли наконец в более широкий канал, где снова показались дома побогаче. Им навстречу скользила узкая черная ладья, освещенная висячим красным фонариком. Женщина встрепенулась, подвинулась к краю лодки, откуда было лучше видно. Гондольера, стоявшего на носу, не было видно в ночной тьме, зато яркую каюту украшали золотые занавески с кистями. Когда лодки подошли друг к другу ближе, в лунном свете стало возможным различить нарядную молодую женщину и тень мужчины, сидевшего рядом, запустив пальцы ей в волосы. Когда лодки поравнялись, чья-то рука в кольцах задернула занавеску, чтобы скрыть парочку от посторонних глаз, и от движения этой руки в ночном воздухе запахло лавандой и мускусом. Женщина, сидевшая в гребной лодке, закрыла глаза, запрокинула голову, словно охотник, идущий по следу, и после того как лодки разошлись, еще долго глубоко дышала, словно впав в забытье. А карлик, сидевший на другом конце, внимательно наблюдал за ней.

Тишину нарушил голос лодочника.

— Далеко еще? — проворчал он. У него болели руки при мысли об обратном плавании. — Вы же говорили, это в Канареджо.

— Мы почти приплыли, — отозвалась женщина, а потом прибавила, как бы для себя самой: — Как давно я здесь не была.

Вскоре она велела ему свернуть в маленький узкий канал, который заканчивался тупиком. Сбоку возвышался трехэтажный дом, вблизи виднелся шаткий дощатый мостик.

— Сюда, сюда. Мы приехали. — Ее голос звучал взволнованно. — Лодку можно подогнать к ступенькам. Швартовка слева.

Он подвел лодку ближе и привязал ее. Здание пугало своим видом — отслоившаяся штукатурка, разбитые ставни. Пока они плыли, вода успела подняться и уже захлестывала верхнюю ступеньку. Лодочник свалил поклажу пассажиров на влажные камни и грубо потребовал свою плату. Карлик уговаривал его подождать хотя бы до тех пор, пока им не отворят дверь, но тот и слушать ничего не желал; когда они начали барабанить в дверь, он уже пропал в обволакивающей тьме.

Стук кулаков по дереву нарушил ночной покой.

— Открывай! Это Фьямметта, я вернулась домой. Открывай, матушка!

Они подождали. Женщина снова позвала. На этот раз на втором этаже зажегся огонек, и в окне показалось чье-то лицо.

— Мерагоза?

В ответ послышалось фырканье.

— Отвори дверь. Это я!

Та, что была наверху, по-видимому, колебалась. Потом она захлопнула ставни, и послышались шаги по лестнице. Наконец большая деревянная дверь распахнулась, и показалась старуха, грузная, как телега. Она дышала с присвистом и держала в руке свечку под колпаком.

— Мерагоза! — Женщина, стряхнув давнее оцепенение, явно волновалась. — Это я, Фьямметта.

— Фья… Фьямметта… Пресвятая Дева! Я тебя не узнала. Что с тобой? Я думала… М-м… мы слышали про Рим… тут только об этом и говорят… Я думала, тебя уж в живых-то нет.

— Да мы и впрямь больше похожи на мертвецов. Ради Бога, впусти нас.

Старуха посторонилась, но только слегка.

— Где матушка? Спит?

Та издала какой-то стон, будто ее внезапно толкнули.

— Твоя мать… Я… О Господи, я думала, ты знаешь.

— Знаю — что?

— Твоя мать… она умерла.

— Что? Когда, как? Откуда мне было знать?

— Полгода назад. Мы… Я посылала тебе письмо. В Рим.

Во мраке невозможно было рассмотреть глаз ни той ни другой женщины.

— Письмо… О чем же там говорилось?

В ответ та едва разборчиво промямлила:

— Только об этом… Что она померла.

Наступило короткое молчание. Молодая женщина опустила глаза — похоже, на мгновенье она задумалась, словно ей самой неясно было, что она должна чувствовать. Карлик придвинулся к ней ближе, не сводя глаз с ее лица. Она глубоко вздохнула:

— Выходит, ты, Мерагоза, живешь теперь в моем доме.

— Нет… то есть. — Старуха запнулась. — Твоя мать… Она захворала внезапно. А на смертном одре сказала мне, чтобы я жила тут… за все, что я для нее сделала.

— Ах, любезная! — Тут молодой голос зазвучал по-кошачьи ласково. — Столько лет работы, а ты по-прежнему лжешь неумело, как старая шлюха! Деньги, чтобы выкупить этот дом, я заработала собственными чреслами. Теперь мы приехали, чтобы вступить в права владельцев. Бучино, заноси вещи. Наша комната на втором этаже, прямо над входом…

— Нет! — Старуха загородила проход своей тушей. — Туда нельзя. Я… я жильцов пустила. Я… мне деньги нужны были на содержание дома.

— Тогда сегодня они переночуют на лестничной площадке, а завтра утром пусть убираются. Бучино!

Карлик проворно шмыгнул мимо ног старухи, та взвизгнула и выбранилась.

— Как ты его обозвала? Водяной крысой? Смотри у меня, Мерагоза! Единственный паразит в этом доме — это ты!

Наступила тишина. Ни та ни другая не двигались с места. Потом старуха вдруг заворчала и подвинулась, давая им пройти.

Когда молодая женщина с карликом вошли в темноту дома, вода жадно лизала за ними ступеньки.

2

Венеция, год 1527

Боже, как воняет в этом городе! Не везде — у южных причалов, где в доках стоят корабли, воздух пьянит запахом пряностей, а обитатели Большого канала за свои деньги имеют среди прочих преимуществ и свежий бриз, но там, где поселились мы, там, где готовые рассыпаться дома торчат из зловонной воды, а десятки семей живут на головах друг у друга, точно гниющие овощи, там смрад разложения и отбросов обжигает ноздри. А поскольку мой нос ближе к земле, чем у большинства, то порой мне трудно дышать.

Старик, который каждое утро измеряет уровень воды в колодце на нашей маленькой площади, или кампо, как их здесь называют, говорит, что зловоние усилилось из-за летней засухи и что, если вода опустится еще ниже, то к городу начнут подходить баржи с пресной водой, и тогда пить смогут лишь те, у кого водятся деньжата. Подумать только — чтобы в городе, построенном на воде, люди умирали от жажды! По словам старика, это лето выдалось особенно тяжелым, потому что из-за войны сюда хлынули беженцы, а вместе с ними пришла и угроза чумы. Заразных чужеземцев, которые прибывают по морю, говорит он, распознают сразу, потому что город отправляет особых чиновников на каждое купеческое судно, чтобы высмотреть признаки лихорадки или фурункулов, а когда их обнаруживают, то подозреваемых переправляют на один из дальних островов на карантин. Потому-то в Венеции больше не свирепствует проказа — разве что несколько полоумных бедняг доживают свой век в старой богадельне, окруженной со всех сторон водой, глядя на разложение собственных бренных тел. Но всех ведь не остановишь, а материк нынче грозит не меньшими опасностями, чем море. Говоря об этом, старик пристально смотрит мне в глаза, потому что подозревает, что мы прибыли сюда именно по суше. Сплетни распространяются здесь быстрее вони. Женщины шутят и переругиваются между собой через узкие каналы, словно голодные чайки, которых тут огромное множество, а неожиданное появление карлика способно пробудить неуемное любопытство даже в самых неразговорчивых горожанках, на меня таращились все местные торговцы. В доме напротив, у окошка целыми днями сидит беззубая старая карга и зыркает глазами во все стороны, поэтому, если нам с госпожой нужно поговорить не о погоде, приходится сначала плотно закрывать окна, потому как там, где слова свободно порхают над водой, тайн не существует.

Но, несмотря на все эти слухи, старик все равно болтает со мной — скорее всего, потому, что ему одиноко, и старость согнула его пополам, так что мой рот находится на уровне его уха, и он слышит меня лучше, чем остальных. Он прожил в этом городском квартале восемьдесят один год и помнит все — от большого пожара на верфи, вспыхнувшего от искры из-под лошадиного копыта, до великой битвы при Аньяделло, состоявшейся почти двадцать лет назад, когда Венецию победил союз итальянских городов, и правительству было так стыдно за поражение, что оно судило собственных полководцев. По словам старика, в те дни и на улицах, и на воде стояли стоны и причитания горожан.

Венеция, твердит он всем и каждому, была когда-то величайшим городом в мире, но сейчас шлюхи едва ли не превосходят числом монахинь, и всюду царит кощунство, поругание и грех. Я был бы рад поверить ему, ведь если город и впрямь таков, каким он его описывает, мы быстро здесь разбогатеем, но мне известно, что бессилие часто делает старых людей ворчунами, ибо с приближением смерти им гораздо утешительнее думать, что они покидают ад и отправляются в рай, а не наоборот.

И все же в те первые месяцы, когда моя госпожа не выходила из дома, а я бегал с разными поручениями от канала к каналу, я бывал рад всласть посплетничать со стариком, который заменил мне и историка, и первого проводника по Венеции.

Впрочем, вначале был только сон — глубокая, бездонная пучина сна. Наши тела давно нуждались в забытьи, какое возможно только в безопасности. Моя госпожа лежала в комнате над каналом, на постели покойной матери, сама как покойница. Я улегся на тюфяке перед ее дверью, своим телом преграждая путь зловредной любопытной старухе. Теперь я иногда вспоминаю, как мы тогда спали, — ничего похожего я не испытывал ни до того, ни после; сон был так сладок, что я охотно променял бы рай на обещание такого же глубокого забвения. Но тогда мы еще не были готовы умереть, и на третье утро я проснулся и увидел лучи света, падавшие сквозь разбитые ставни, и ощутил в животе голодные рези. Мне вспомнилась наша кухня в Риме: жареная с хрустящей корочкой рыба с пылу с жару, густой аромат каплуна, приправленного розмарином и чесноком, Бальдассаровы миндальные пирожные, из которых сочился теплый мед, так что приходилось облизывать кончики пальцев… Я потянулся к выпуклости над пахом — величиной с томик Петрарки и мошну с изумрудами, рубинами и жемчугами, — которая ныне была для меня милее любых шевелений плоти.