Владимир Марченко - Любовь и смерть Ивана Чагина Страница 10

— Девчонки всегда были ябедами.

— Тут, что-то не так. Она рвётся к власти. Используя свой ум и газету, делает себе лицо. Целится в какой-нибудь отдел исполкома. Кто её возьмёт без партийной книжки? И ей надо в партию вступать. А зачем?

— Привык докладывать по начальству, а не прыгать через голову. Редкин побаивается своего положения. Не хочет высовываться. Поэтому и не звонит. Я — ему докладываю.

— А мне он не рапортует. Посылает тебя. Инициативу поддерживает твою, но не хочет, чтобы он был соучастников. Работает. Тянет свой возок. Ждёт, когда власть сменится. Поэтому и боится активность свою показывать широко. Таких много у нас. Понял, почему она поднимает вокруг себя пыль, а он не хочет выделяться. Чужаки. Своими они нам никогда не станут. Так и должно. Золотая клетка соловью не потеха. У них отняли всё. Отняли заводы, фабрики, капитал. Дети и внуки ихние не смирятся. Русские люди редко смиряются, редко теряют свои обиды. твои родичи не были капиталистами. Обслуживали капитал. У них не было пароходов. Не было сотен десятин земли. …Нам все рады? Нет же. Сам видишь, что эта разруха им на руку. Наша власть им не сладка. Отняли не только дворцы, земли, но и отняли право ездить на человеке. Эксплуатировать, измываться они больше не могут. Вот ради чего мы гибли. Понял? Политграмоту я тебе читать больше не стану. Как бы ты себя вёл, если бы тебя всего лишили и пустили голым на панель? Как бы ты поступил?

Иван задумался, глядя на розовеющие снега, на балки и глинобитные руины какого-то хутора. Ему вдруг показалось, что когда-то он ехал морозным утром, видел это небо, дорогу. Вот также скользила кошева, помахивала хвостом пристяжная. Ветер доносил запахи конской мочи и горьковатой полыни.

— Я бы уехал.

— А если бы не, с чем было ехать. Значит, что? Нужно выждать. Нужно приспособиться, чтобы изнутри расшатывать наш корабль. Дырки вертеть в бортах. А для этого нужно тихо пролезть в руководящие органы. И вредить. У нас мало грамотных. Мало толковых. Мало инициативных товарищей. А они вот, как баннушко из табакерки. Берите нас, мы вам поможем строить социализм. Согласен? Смотри шире. Их много пролезло, — тихо сказал Гребнев, дыша луком и кислым хлебом. — Шуршат бумажками в отделах. Как тараканы. Нас скоро спихнут. Таких идейных, но безграмотных заменят. Не дай им это сделать. Пришла новая коварная сила и захватила власть.

— Я об этом и пытался сказать. Напрасными были большие потери… — Иван подумал, что в словах секретаря есть правота. Уберут малограмотных Гребневых, поставят других Гребневых. Что-то может и измениться, но когда это будет. Не скоро.

— Подожди, Ваня, — шептал председатель. — Пробьют и наши склянки. Не паникуй заранее. Лапки нам рано поднимать. Что-то готовится. Лучше арестуем двух невиновных. Упредить надо мятеж. Подавить в яйце. Смотри не только глазами, но и сердцем. Мне вот кажется, что оружие, которое собираем, а потом свозим в Самару, вновь возвращается, но в другие уезды. На складах пустовато, братишка. Я — не паникёр. Анализирую. Мордатые надушённые уполномоченные в кожаных пальто. Где они были, когда нас гоняли по ссылкам?

Теперь они из рабочих и крестьян. Руки выдают. Ручонки махонькие не рабочие. Гляди всегда на руки, Ваня? Они всё расскажут о человеке. Пойдёшь в секретари? Надо. Они тебя примут. Ты из ихнего гнезда. Воевал. Награждён. Никому не говори о нашей беседе. Так надо. И не возражай мне. Сначала будешь комиссаром по образованию.

А день начинался пронзительно-светлый. Играл разноцветными искрами юный снег. Даже перила мостика перед деревней Сухополье, опушённые пеной инея, пускали оранжевые и фиолетовые лучики. От спин лошадей поднимался прозрачный курчавый пар. Пахло дёгтем, кислой овчиной, ружейной смазкой и будущей тревожной жизнью.

Иван вспомнил, что Екатерина Дмитриевна заботливо выслушивает жалобщиков, записывает фамилии и должности виновников волокиты. Звонила Гребневу, требовала принять меры и устранить бюрократов, наказать саботажников. И что-то сдвигалось с места, что-то исправлялось, но что-то не могло измениться, так как ещё шла война, ещё голод и тиф, а также бандитские пули уносили жизни тех, кто строил детям своим новую счастливую и справедливую жизнь. Газету уважали, газетой пугали нерадивых бюрократов. По каждой критической публикации Гребнев разбирался с виновниками, наказывал за малейшую провинность. Однажды Иван слышал, как он распекал своего красного чиновника за волокиту и вымогательство.

— Ты што думаешь, новая наша власть пришла утеснять рабочего человека? Поборы устраивать захотел? Ты с кого курицу выпрашивал? С рабочего из депо? Твой отец кем был? А ты кем стал? Тебе партия доверила заботиться о человеке. А ты что? Ключи на стол. Пойдёшь смазчиком на дорогу. Если что замечу, партийную книжку на стол положишь. Нам такие красные дворяне не нужны. — Гребнев с такой силой ударил по столу кулаком, что большая бронзовая лампа с оранжевым абажуром подпрыгнула и свалилась на пол.

— Понимаете товарищ секретарь. Бумажка затерялась. А Каравайкин жаловаться. Больше такого не будет. Слово даю. Партийное.

— Не в этом вопрос. Ты за справку курицу просил? Просил. Не царское время народ обирать. Ты не понял почему флаг у нас красный? Потому что полита кровью наша власть народная. А ты решил, что флаг сменился, а ухватки прежних хозяев остались? Нет, Гурышкин, нет. Красный чиновник взяток не берёт Не брал и никогда брать не станет. Всё. Ступай. Ключи от кабинета положь на стол.

Когда куролюб покинул кабинет, Гребнев вздохнул, потирая кулак:

— Понять могу его. Что он видел? Ничего он не видел. Я — виноват в подборе кадров. Пропустил этого дворянчика. Он и возомнил себя. Напиши об этом, Ваня, случае в газету. Пусть все задумаются. Спроси у него, почему он решил, что можно своих рабочих обирать. Паёк у него хороший. А он за справку, якорь ему в глотку, требует курицу. Все должны знать о том, что советская власть будет карать мздоимцев. Пусть теперь другим пайком кормится. Жалко подлеца. Исполнительным был. Воевал. В партию вступил под Перекопом. Был бы пришлый, а то местный. Его отец в депо работает на станке. А что делать прикажешь? Врач говорил, что нужно отрезать обмороженные пальцы. Тогда ногу сбережём. Резать надо гнильё. Драть с корнями царскую отрыжку. Напиши обо всём этом. Я тебе ещё случаи расскажу. В Луковольской волости подобное было. Я того председателя волкома сместил. Мы с тобой там были. В прошлый путь.

Корреспонденция получилась яркая и хлёсткая. Пожарская удивилась. Редкин похвалил. «Второе дыхание открылась, друг ситный. Это почти фельетон. Скоро меня за пояс заткнёте. Умел я писать фельетоны. Встречали, может, в «Губернских ведомостях»? Медынский у меня был псевдоним».

8

В селе Малая Грушица остановились на постой в чистой избе у писаря волостной управы. Эти места были знакомы Ивану. Весной девятнадцатого года здесь шли бои за Белебей. Потом была Уфа. Стояли севернее города, вверх течению Белой в селении Красный Яр. Прибыли раньше других соединений на два дня. Иван положил свой мешок под деревянную кровать, сунул в карман пистолет и отправился по селу собирать молодёжь. Когда-то была комсомольская ячейка, но с началом зимы парни разъехались в города на работу. Расспросив мальца в рваном кожушке, Чагин, заметив у высоких ворот трёх парней с цигарками, направился к ним. Сразу понял, что не будет разговора. Хорошо одеты юноши. В сапогах, в распахнутых полушубках. Лица гладкие и красные от выпитого вина. Смотрят на Ивана полупрезрительно и надменно. «Из казаков, — решил Чагин. — Такие ребята с обрезами гуляют вечерами по селу. Они тут вершат суд и расправу. Большое село и богатое. Даже война не особо оставила свой след. Нет сгоревших хат и домов».

— …И ты будь здоров, — отозвался на приветствие коренастый парень с перебитым носом.

— Чего вынюхиваешь? Красная ящейка? — Хохотнул высокий в белой кубанке юноша призывного возраста.

— Сала захотел. Вот и прикатил. — Начал приплясывать рябой хлопец в войлочных сапогах и в старом полушубке. — В городе сала нет? К весне и не будет. Живоглоты ездят и ездят…

С колокольни донёсся брякающий звон. Будто колотили в колотый чугунок. Сигналят. Но кому? Иван обиделся на такой приём. Хотел достойно ответить контрикам, но сжал свою гордыню в кулак и невозмутимо сказал:

— Сало есть. И хлеб есть, а вот патрончиков бы к этой машинке купить — не мешало бы. — вынул длинноствольный пистолет «Парабеллум». Парни замешкались. Уважительно поджали губы.

— Девятый калибр. Нету. Хоть бы и были, не про твою честь. — Проворчал коренастый парень, запахивая шубу.

— Может, кто продаст. И надо-то пару десятков. Деньги есть. Смогу сменять на бомбу. — Показал ручную яйцевидную гранату Лемона, называемую красноармейцами «лимонкой».

— Иди провокатор. Не обломится. Оружие сдали. — Злобно плюнул на снег высокий парень в новой шапке-кубанке.