Коглин - Деннис Лихэйн Страница 10

— Миллз мне только что сказал — это будет его третья драка за двадцать четыре часа, между прочим.

— А? Чья?

— Чья? Чертова Грина, вот чья. Вчера вечером — «Корона» в Сомервилле, сегодня утром — паровозное депо в Брайтоне. А теперь тут.

— Сколько было раундов?

— Миллз слышал, вчера вечером он продержался тринадцать, если не больше. Проиграл нокаутом.

— Что же он тогда здесь делает?

— Ему за квартиру платить, — объяснил Стив. — Двое детей, и жена, между прочим, опять ходит с брюхом.

— За квартиру, черт подери?

Толпа уже вскочила на ноги; стены дрожали, стропила тряслись. Если бы крыша сейчас вдруг взяла и улетела в небо, Дэнни вряд ли бы удивился. Джонни Грин вступил на ринг без халата. Он встал в свой угол и похлопал одной перчаткой о другую; глаза у него закатились.

— Он даже не понимает, где он, — заметил Дэнни.

— Еще как понимает, — возразил Стив. — Больше того, выходит на центр.

— Стив, ради бога…

— Бог тут ни при чем. Двигай.

В центре ринга рефери, детектив Билки Нил, сам бывший боксер, положил им руки на плечи:

— Хочу от вас чистого боя. Или чтобы он хоть выглядел чистым. Вопросы есть?

Дэнни произнес:

— Этот парень ничего не видит.

Грин не сводил глаз со своих ботинок:

— Достаточно, чтобы тебе голову отшибить.

— Я сниму перчатки — сосчитаешь, сколько пальцев?

Грин поднял голову и плюнул в Дэнни.

Дэнни отступил назад:

— Какого хрена?

Он стер плевок перчаткой и вытер перчатку о трусы.

Толпа вопила. Грин встретился с Дэнни глазами; взгляд его ускользал.

— Желаешь отказаться — валяй. Только при всех, а я заберу призовые.

— Я не отказываюсь.

— Тогда дерись.

Билки Нил нервно и злобно оскалился:

— Народ начинает терять терпение, джентльмены.

Дэнни указал перчаткой:

— Да ты посмотри на него, Нил.

— По-моему, он в полном порядке.

— Чушь. Я…

Прямой удар Грина достал его подбородок. Билки Нил попятился и махнул рукой. Гонг. Толпа взревела. Грин послал еще один прямой удар — Дэнни в горло.

Публика просто обезумела.

Дэнни занял позицию для удара и зажал Грина. Пока Джонни осыпал его «кроличьими ударами» ,[11] Дэнни предложил:

— Сдавайся.

— Иди на хрен. Мне надо… Я…

Дэнни почувствовали, как по спине у него течет что-то теплое. Он расцепил клинч.

Джонни приподнял голову; розовая пена пузырилась у него во рту, текла по подбородку. Так он, опустив руки, простоял секунд пять — на ринге целая вечность. Дэнни заметил, какое у него стало детское выражение лица.

А потом его глаза сузились. Плечи ссутулились. Кулаки поднялись. Позже врач объяснит Дэнни (когда у того хватит глупости спросить), что тело в условиях экстремальной нагрузки зачастую совершает чисто рефлекторные движения. Знай это Дэнни тогда, все, может быть, обернулось бы по-другому. Хотя кулак, поднимающийся на боксерском ринге, всегда воспринимается однозначно. Плечо Дэнни само дернулось, и его правый кросс попал Грину в висок.

Инстинкт. Чистый инстинкт.

Когда рефери начал отсчет, от Джонни уже мало что оставалось. Он лежал на настиле, пиная его пятками, сплевывая розовые сгустки. Голова у него моталась. Губы по-рыбьи хватали воздух.

«Три боя за сутки? — подумал Дэнни. — С ума, что ли, сошел?»

Впрочем, Джонни выжил. И потом отлично себя чувствовал. Конечно, на ринг ему больше не выйти, но уже через месяц он снова нормально говорил. А через два месяца перестал хромать и кривить влево рот.

Перед Дэнни стояла другая проблема. Не то чтобы он чувствовал свою ответственность; впрочем, иногда чувствовал, но напоминал себе, что Грина хватил удар еще до того, как он ему врезал. Скорее его заботила собственная судьба: всего за два года Дэнни испытал многое, от взрыва на Салютейшн-стрит до утраты любимой женщины, Норы О’Ши, служанки-ирландки, работавшей в доме у его родителей. Роман их с самого начала казался обреченным, и Дэнни с ней порвал, но с тех пор, как она ушла из его жизни, эта жизнь утратила для него всяческий смысл. И вот теперь он чуть не убил Джонни Грина на ринге в Механикс-холле. И все — за двадцать один месяц. Неудивительно, что он задавался вопросом, за что его так невзлюбил Господь Бог.

— Баба его бросила, между прочим.

Так Стив спустя два месяца сказал Дэнни. Было начало сентября, и Дэнни со Стивом патрулировали свою территорию в бостонском Норт-Энде, районе, населенном главным образом бедняками-итальянцами. Крысы здесь вырастали до размеров ручищи мясника, а младенцы часто умирали, еще не успев научиться ходить. По-английски здесь говорили редко; автомобили почти не попадались. Но им, Дэнни со Стивом, нравились эти места, они даже жили в самой их сердцевине, в меблированных комнатах на Салем-стрит, на разных этажах одного и того же доходного дома, в нескольких кварталах от здания 1-го участка на Хановер-стрит.

— Чья баба? — переспросил Дэнни.

— Только себя-то не вини, — призвал Стив. — Джонни Грина, вот чья.

— С чего бы ей от него уходить?

— Осень начинается, между прочим. Их и выселили.

— Но он же вернулся на работу, — заметил Дэнни. — Хоть и на канцелярскую.

Стив кивнул:

— Ему это мало помогло. Два месяца-то он пропустил.

Дэнни остановился, глянул на своего напарника:

— Они что, ему не заплатили?! Он же дрался, турнир финансировало управление.

— Ты правда хочешь знать?

— Правда, — настаивал Дэнни.

Стив пожал плечами:

— Турнир спонсировал Бостонский клуб. Так что, строго-то говоря, он получил травмы в нерабочее время. А значит… — Он снова пожал плечами. — Никаких выплат по медстраховке.

Дэнни промолчал. Норт-Энд стал его домом еще до того, как ирландцев, вымостивших здешние улицы, и евреев, пришедших вслед за ними, вытеснили итальянцы, которые теперь населяли эти места настолько густо, что было непонятно, Неаполь это или Хановер-стрит.

Дэнни и Стив продолжили обход. В промозглом воздухе пахло дымом каминов и жареной свининой. По улицам ковыляли старухи. Лошади, стуча копытами по булыжнику, тащили телеги. Из открытых окон доносился натужный кашель. Младенцы визжали настолько пронзительно, что Дэнни так и видел их побагровевшие личики. В большинстве домов по коридорам расхаживали куры, на лестницах гадили козлы, на ворохах старых газет валялись свиньи, окруженные тучами мух. Прибавьте к этому затаенное недоверие ко всему неитальянскому, в том числе и к английской речи, и вы получите общество, которого никогда не понять никакому «американо».

Неудивительно, что Норт-Энд служил одним из основных рассадников анархизма, большевизма и вообще всяческого радикализма на Восточном побережье. Нелепо, конечно, но это-то Дэнни и нравилось.