Борис Акунин - Не прощаюсь Страница 12

Вожди русского анархизма: Волин, Петр Аршинов, Лев Черный

– И что за правила?

– Первое: не жалеть жизни за свободу. Второе: относиться к братьям и сестрам с уважением. Третье: всегда и во всем им помогать. Четвертое: ссориться со своими запрещается. Пятое: драться только с врагами революции. Шестое: всё имущество общее, за исключением предметов личного употребления. Седьмое: строгий сухой закон. Восьмое: не заводить семью до полной победы революции. Девятое: исполнять боевые приказы артельщика, не считая их ограничением свободы. И последнее, десятое: если нарушил любое из правил – безропотно принимать суд своих братьев.

– А как у вас судят?

– Общим голосованием. Есть только две кары. Малая – изгнание из артели. Для этого довольно простого большинства. И высшая мера наказания – расстрел. Но тут для приговора нужно две трети. Мы караем смертью за тяжкие преступления: скажем, за убийство. Человек свободен в своих решениях и поступках, но при этом он должен нести за них полную ответственность. Вплоть до уплаты собственной жизнью. Такова наша анархистская черная правда.

– И случалось вам расстреливать своих?

– Дважды. Брат напился пьян и зарезал другого брата. И еще раз, когда один, из уголовных, изнасиловал гимназистку. Ты видел Джики, моего помощника по боевой части. Он сам из бывших налетчиков, человек суровой судьбы. Джики приводит приговоры в исполнение, рука у него твердая.

Фандорин решился.

– Если в артели «Свобода» такие строгие законы, как бы вы поступили с братом, который ограбил беззащитную старуху?

И он рассказал артельщику о том, что случилось на Покровке.

Воля выслушал, хмурясь.

– Да, нехорошо. Старуху жалко. Но правила артели не нарушены. Реквизиция предметов роскоши у представителей эксплуататорского класса в порядке вещей. Мы меняем изъятые ценности на продовольствие, которое бесплатно раздаем нуждающимся. То, что брат ударил генерала, тоже нормально. Если враждебный элемент сопротивляется, разрешается применять силу. Не убил же он этого графа в конце концов.

– Оставьте золотой медальон себе. Отдайте несчастной матери фотокарточку и локон. Это всё, чего я хочу.

Артельщик подумал.

– Пожалуй, отдадим и медальон, раз он имеет не товарную, а сентиментальную ценность. Тогда это предмет не роскоши, а личного употребления… Как тебя зовут?

– Фандорин.

– Идем со мной, Фандорин. Медальон должен быть в хранилище, где мы держим артельную казну. Сейчас найдем. Потом отправлю с тобой кого-нибудь из братьев. Пусть отдаст матери и возьмет расписку.

Арон Воля стремительно направился к двери. Озадаченный Эраст Петрович, чуть помедлив, заковылял следом.

Артельщик ждал его в приемной, слушая скрипучую барышню.

Она говорила:

– …Так что имеем недельный запас продуктов на сто сорок семь бойцов плюс излишки. Я договорилась с коммуной имени Бакунина, они нам отдали два «максима» в обмен на восемь пудов муки и ту канистру спирта, которую мы изъяли позавчера, спирт ведь нам все равно не нужен. Сверх того, для раздачи населению, остается десять пудов муки, тридцать фунтов сахара, двенадцать мешков картофеля и еще растительное масло. Раздавать?

– Конечно. Молодец, что договорилась про пулеметы. Они нам скоро понадобятся.

Воля ласково хлопнул девушку по плечу, и ее свежее личико порозовело от удовольствия.

– Идем, идем, – поторопил артельщик Фандорина и крепко взял его под руку. – Так легче идти?

– Да, спасибо, – мрачно поблагодарил Эраст Петрович, ненавидя свои ватные ноги.

– Золото сестренка, – сказал Воля в коридоре. – Даже не знаю, кто для артели ценнее – Джики или она. Между прочим, «джики» по-грузински значит «барс», а девушку зовут Рысь. Так что оба мои помощника из семейства кошачьих, что и правильно. Кошка – самый свободолюбивый зверь, недаром римляне сажали ее к ногам богини Либертас. У нас тут всё держится на Рыси, она вроде начальника штаба. Настоящая русская девочка из тех, что живут идеей. Раньше такие стреляли в губернаторов и министров, умирали в тюремных голодовках. В прошлом году Рысь записалась в женский «Батальон Смерти» и ушла на фронт. Не из так называемого патриотизма, а во имя прав женщин. Какова? – Артельщик восхищенно рассмеялся. – Получила пулю в грудь, еле выжила. И видишь – снова на переднем крае.

Коридор два раза повернул и уперся в металлическую дверь с висячим замком. Рядом находился часовой, но его винтовка лежала на полу, а сам он заканчивал рисовать углем на стене огромную голую бабу, изображенную с максимальным натурализмом.

– Ты что делаешь, Козлов?!

Парень оглянулся. Он был цыганистый, чернобородый, но не в плаще, а в солдатской шинели.

– Не видишь? Рисую. Ты сам говорил: свободный человек должен, как это, развивать в себе художественное начало. Вот, развиваю, а то скучно стоять. Хороша?

– Ничего хорошего, – сердито сказал артельщик. – Такая похабщина унижает женский пол!

Козлов обиделся.

– Вот хрен за тебя сегодня проголосую. И ребятам скажу.

– Да черт с вами, не голосуйте, – пробурчал Воля, доставая ключ. – Хоть отдохну… – Протянул руку, нащупал выключатель. – Заходи, Фандорин. Весь конфискат, который еще не выменяли на продукты, хранится здесь. Тут Рысь распоряжается. У нее во всем порядок.

В небольшой безоконной комнате, стены которой были сплошь заняты деревянными шкафами, на длинном столе лежали аккуратно рассортированные ценности: отдельно – серебряная посуда и подсвечники, золотые монеты столбиками, портсигары, царские ордена, серьги, ожерелья, кольца. Были и медальоны, но ни одного с алмазами.

– Что, нету? Может, брат, изъявший медальон, еще не вернулся?

– Вернулся. Полчаса назад.

У Воли нижняя челюсть будто окаменела.

– По правилам всякий боец, произведший реквизицию, немедленно по возвращении должен сдавать конфискат в казну. Не сдал – значит, вор. У своих братьев украл! За это – суд. Вот что. Ты его опознаешь?

– Лица я не видел. Но знаю приметы.

– Отлично. Сейчас увидишь всех. – Главарь анархистов зло барабанил пальцами по столу. – Слыхал, что часовой про голосование говорил? У нас раз в неделю перевыборы артельщика. Такой порядок. Каждый четверг, в пять пополудни, общее собрание. Сегодня как раз четверг, и время, – он взглянул на часы, – половина пятого. Пойдешь со мной, покажешь мерзавца.

Свободный выбор

Собрание артели происходило на заднем дворе – должно быть, в здании не было помещения, способного вместить весь отряд. На асфальтовой площадке, зажатой между главным корпусом, флигелями и оградой, стояло сотни полторы людей – как сразу заметил Фандорин, почти сплошь «братьев». «Сестер» вместе с уже знакомой ему Рысью не набралось бы и десятка. Анархические дамы были не менее живописны, чем мужчины, но в данный момент они Эраста Петровича не интересовали.

Хорошо, что все собрались снаружи, на холоде. Значит, были в верхней одежде и, что особенно кстати, в головных уборах. Фандорин пересчитал гарибальдийские шляпы (двадцать семь), выбраковал тех, кто не в плаще с пелериной (получилось одиннадцать), а из этих выделил высоких и чернобородых. Осталось всего три человека.

Один – кадыкастый, с бороденкой перьями, совсем юный, но при этом ерепенистый, с вызывающе выпяченной нижней губой. Стоял руки в карманах, время от времени поплевывал.

Другой – смуглый, с быстрым взглядом, всё время переступающий с ноги на ногу, словно готовый сорваться с места. Из фартовых, ясно.

Третий, наоборот, совершенно неподвижный, физиономия каменная, почти до глаз заросшая дремучей бородой.

Любого из троих очень легко было представить в роли уличного грабителя.

Вел собрание жутковатый Барс-Джики. И понятно почему – видно было, что дикая вольница побаивается свирепого кавказца.

Оратор из Джики был никакой.

– Ну чэго, – сказал он, уперев руки в бока. – В пэрвый раз что лы? Давай, Арон. Выходы.

Вот и всё вступление.

Должно быть, Воле как действующему артельщику полагалось обратиться к собранию с предвыборной речью.

Она тоже была не слишком длинной.

Воля поднялся на крыльцо, обвел двор своим пылающим взглядом, начал негромко:

– Спасибо, что раз за разом меня переизбираете. Надоело, поди, каждую неделю слушать одно и то же. Поэтому я коротко. Про самое главное. Про нашу черную правду. Она почему называется черной?

Слушали его хорошо. Толпа отлично чувствует настоящую, неподдельную одержимость, подумал Фандорин, и заряжается, а то и заражается ею.

– …Потому что мы человека не забеливаем и не раскрашиваем. Мы его любим черненьким. Таким, каков он есть. Я люблю вас всех. Злых, обиженных, больных сифилисом, про́клятых, никому не нужных, грешных, преступных – всяких. И знаете почему? Потому что вы – здесь, в артели «Свобода», а значит, для вас свобода важнее всего. Вы такие же, как я. Вы мои братья и сестры. Как и я, вы ничего и никого не пожалеете во имя свободы. А я ничего и никого, включая самого себя, не пожалею ради вас, и вы это знаете. Всё, я кончил. Вы свободные люди, решайте.