Андрей Добров - Украденный голос. Гиляровский и Шаляпин Страница 12

Мы вежливо отказались, и он снова сел на свое место за столом.

–  Чем обязан?

Мы с Шаляпиным переглянулись.

–  Видите ли, Иван Николаевич, – сказал я. – Мы хотели бы переговорить с одним из ваших – подопечных.

–  Вот как? Но у меня их тут много. С которым?

Я описал ему Блоху и дело, по которому тот – попал в Бутырку. Виноградов вызвал канцеляриста и затребовал дело заключенного. А потом снова повернулся к нам, с интересом глядя на Шаляпина.

–  Ну-с, для начала я обязан по долгу службы задать вам ряд вопросов. Я понимаю возможный интерес господина Гиляровского: оборванцы и каторжане – его обычные визави…

Он засмеялся. Я же сдержанно улыбнулся этой двусмысленной шуточке.

–  Но вы, Федор Иванович… Я, кстати, видел вас в «Псковитянке». И восхищен! Да-с! Восхищен, как и вся Москва, вместе с генерал-губернатором. Но вам-то что за дело до этого… заключенного Пестрякова по кличке Блоха.

–  Я… – промямлил Шаляпин, но тут мне удалось перехватить инициативу.

–  У Федора Ивановича творческий интерес, – сказал я быстро. – Заключенный Пестряков – шарманщик. Поет на Хитровке. Мы с ним услышали от него одну народную песню, которую Федор Иванович хотел бы записать.

–  Да! – облегченно воскликнул Шаляпин. – Прекрасно! Именно так!

Виноградов поднял брови и легко побарабанил карандашиком по зеленому сукну стола.

–  А… Что за песня заинтересовала такого певца, как вы? Разве их так много, чтобы вы не знали какой-то песни?

Я увидел, что Шаляпин развернул плечи, попав в знакомую стихию.

–  Ну что вы, господин Виноградов, – пророкотал он бархатно, как кот при виде крынки с маслом. – Народ сложил тысячи песен. И все их запомнить – совершенно невозможно. Часто они отличаются не так уж и сильно – там изменили слова, тут – немного подправили мелодию. В одной губернии поют так, – он запел на весь кабинет:

По диким степям Забайкалья,Где золото роют в горах…

А южнее вот так…

Он пропел те же строчки, но звучали они действительно иначе.

–  А вот донские казаки, так те поют совсем по-другому. А кубанские – по-своему. Нет, народная песня – это океан. Нам его не выпить.

–  Да-да, – кивнул Виноградов, принимая из рук вошедшего канцеляриста тонкую картонную папку с делом Блохи. – Понимаю. У нас ведь тут сидят со всей России. И как начинают в камерах песни орать – так полный бедлам. Очень разнообразно орут.

Шаляпин чуть не поперхнулся от такого определения.

–  И где ж вы будете исполнять эту, с позволения сказать, песню?

–  На концертах.

–  И что, публике нравится это простонародное пение?

–  Определенно, – твердо сказал Шаляпин, – конечно, после обработки композитором.

–  А! После обработки… – протянул Виноградов, проглядывая листки из дела. – Ну-с, господа, а знаете ли вы, за что сидит этот самый Пестряков Яков Никитович? За убийство ребенка! Видали? И у этакого злодея вы хотите песню записать.

–  Что поделаешь, – вздохнул я. – Федор Иванович способен и в куче навоза найти алмаз.

–  Да уж… навоза тут куча, – пробормотал Виноградов, но тут же спохватился: – Я образно выражаюсь, конечно. В замке у нас порядок и чистота. А вот души наших подопечных – это, конечно, не чистая светелка. Так-с, полагаю, у вас нет ни записки от следователя, ни постановления судьи. И Пестрякову вы родственниками не приходитесь, надеюсь?

–  Нет.

Он захлопнул дело и положил его себе под руки.

–  По закону я не имею права предоставлять вам свидание с заключенным без официальных документов. Прошу простить.

Надзиратель сделал паузу, а потом рассмеялся, обдав нас новой струей запаха от гнилых зубов.

–  Но ради вашего великого искусства, Федор Иванович, и ради вашего писательского таланта, Владимир Алексеевич, я вам это свидание устрою. Только никому ни полслова об этом. Договорились?

Мы с Шаляпиным одновременно выдохнули и заверили Виноградова в своем молчании.

–  Хотите, чтобы я вас проводил?

–  Не смеем беспокоить, – ответил я. – Тем более что раз уж мы идем в обход правил, так и вам, наверное, не с руки быть с нами.

–  Вы меня нисколько не обеспокоите, но, впрочем, увы, надо заниматься делами. Я дам вам провожатого. Прощайте, господа! Да! Федор Иванович! Не откажите в ответной любезности!

–  Какой? – насторожился Шаляпин.

Виноградов вдруг покраснел.

–  Племянница у меня… Большая поклонница ваша. Мечтает сама стать певицей. Не могли бы вы послушать ее как-нибудь? Дать пару советов мастера дебютантке…

–  Конечно! – согласился Шаляпин. – Приводите в театр вашу племянницу. Прослушаю ее с удовольствием.

–  О! Спасибо! Спасибо!

Мы попрощались тепло, почти как родные. Шаляпин, выйдя вслед за капралом, назначенным нам в провожатые, тут же нахмурился.

–  Знаем мы таких племянниц, – пробормотал он, наклоняясь ко мне так, чтобы служивый не слышал. – Небось любовницу завел и хочет прихвастнуть перед ней. На что я иду ради всего этого дела, Владимир Алексеевич!

Я легко похлопал его по руке, благодаря за такое страшное падение в бездны популизма.

Мы прошли по коридору с высоким потолком и серыми унылыми стенами, вдоль которых были закрытые железные двери с «глазками» и запертыми на засов отверстиями для подачи пищи. Потом капрал отпер одну из дверей и впустил нас в комнату для свиданий, в которой стояли стулья, привинченные к каменному полу железными скобами. Когда капрал ушел за Блохой, Шаляпин сел на стул и огляделся, несколько раз громко хмыкнул, проверяя акустику, а потом тихо пропел:

Не слышно шуму городского…

– Хотели бы здесь выступить, Федор Иванович, – спросил я, – перед заключенными?

–  А почему нет? – резво обернулся он ко мне. – Тоже публика. И благодарная! Вспомните, как меня принимали в «Каторге» – пою лучше, чем Шаляпин! Если уж лучше, чем сам Шаляпин, – значит уж лучше всех!

Он рассмеялся.

–  Однако каков этот надзиратель! – продолжил певец. – Как он держит себя в своем царстве! Я поначалу подумал – вот сейчас кликнет солдат и закует нас в кандалы за самоуправство. Место-то, какое… страшноватое.

–  Вас в кандалы? – улыбнулся я.

Шаляпин нахмурился:

–  Зря смеетесь, Владимир Алексеевич. По паспорту я из крестьян. Так что любой такой тараканий сатрап имеет полное право высечь меня кнутом на конюшне…

–  Ну уж так и любой, – усомнился я. – Сейчас не крепостное право. По закону не может.

–  Может-может! – заупрямился Шаляпин. Видно было, что низкое происхождение тяготило его – перспектива из восторженно рукоплещущего зала оказаться на конюшне, похоже, преследовала его, хотя после отмены крепостничества такой перспективы на самом деле и не было.

–  Зато потом как он перед вами залебезил, – сказал я, чтобы успокоить певца. И тот моментально заулыбался, хотел что-то ответить, но тут дверь отворилась и впустила Блоху. Голова его была плохо, с царапинами, обрита – от вшей. Тюремная роба грязна и помята. Глаза потухли, выражая покорность судьбе – видно было, что он уже смирился с несправедливостью своей участи – обычная наша русская черта, которую я встречал у многих – именно поэтому люди гордые и несломившиеся вызывают в нас невольное уважение, даже будь они трижды душегубцами и разбойниками.

–  Привет, Блоха! – приветствовал я его. – Как ты?

–  Спасибо! – поклонился шарманщик. – Благодаря Богу и вам все хорошо.

–  Садись!

Он присел на краешек пола и уткнул взгляд в цементный пол.

–  Послушай, Блоха, – продолжил я бодро. – С тобой поступили несправедливо. Поступили гадко. Но мы постараемся тебе помочь, вытащить тебя отсюда. Нам только надо узнать, кто на самом деле убил твоего Щегла.

Блоха вздохнул:

–  Нешто я знаю? Да и знал бы… Видать, судьба мне. Бог наказал за грехи.

–  Ничего! Ты только ответь мне на вопросы.

Блоха пожал плечами:

–  Ты говорил, что это не в первый раз, когда пропадали мальчики на Хитровке. А кто еще пропадал?

Шарманщик сморщил лоб, вспоминая:

–  Тюря. Еще Сёмка Жила. Да близнецы Фролка и Лёнька Свищовы. Это из моих. Да у бабки Фимы малец.

–  Всё?

–  Были и еще. Не помню, барин.

–  Ну хорошо, – сказал я. – Тогда ответь на еще один вопрос. Есть на Хитровке врачи?

–  Врачи? – переспросил шарманщик.

–  Ну к кому вы ходите, если заболеете или поранитесь?

Блоха еще подумал.

–  А ни к кому. Сами помаленьку лечимся. Водочкой. Разве старик-латыш…

–  Который латыш? – переспросил Шаляпин.

–  Приходит по четвергам такой, – ответил Блоха. – Дохтур. Фамилия у него такая… не упомню. Борзый, что ли. Приходит к Рудникову. Ему, говорят, власть платит, чтобы он хитровских пользовал от болезней. Но это если совсем плохо кому. Но к нему немногие ходят. Разве кто из благородных.

–  Каких благородных? – удивился певец.

–  А есть такие…