Дело Черных дервишей - АНОНИМYС Страница 13

– Пухов, – позвал Веретенников. – Слышь меня, Пухов?!

Пухов оторвался от письма, поднял голову.

– Что-то подозрительно тихо вокруг. Сходи обойди вагон, глянь, все ли в порядке. Фонарь возьми, а то темно на улице – хоть глаз выколи.

Пухов кивнул, сказал «слушаюсь», взял со стола английский фонарь, встал, одернул гимнастерку, прошел к выходу. Выпрыгнул из вагона в черную, теплую как летняя вода, темноту. У них в средней полосе если на улице темно – то, значит, холодно и уж по меньшей мере прохладно. А здесь воздух и ночью такой теплый, что кожа его не чувствует. Дневной жары нет уже, но тепло, тепло, и весь ты растворяешься в этой теплоте.

Пухов услышал шорох за вагоном – как будто какое крупное животное пробежало: то ли волк, то ли козел. Положил ладонь на кобуру, расстегнул, ощутил под рукой прохладу нагана. Им кроме винтовок в этот раз выдали и наганы. Винтовка хороша на открытых пространствах, во время боя, а когда помещение небольшое, действовать наганом сподручнее. Выхватил, пах-пах! – кончено дело.

Хотел обойти вагон, но передумал. Нырнул прямо под него, между колесами, но сразу на другой стороне вылезать не стал, затих на минуточку. Ждал. Если есть кто, рано или поздно себя объявит.

И точно. Не так увидел красноармеец Пухов, как почувствовал – с той стороны вагона пробежала неслышная тень. А вот мы тебя сейчас…

Ловко выскочил из-под вагона, наставил наган в спину темной тени, скомандовал негромко:

– Стоять! Руки!

Тень застыла.

– Руки! – повторил Пухов. Злоумышленникам такой окрик обычно сильно не нравится, это значит, что он, красноармеец Пухов, в любой миг готов открыть стрельбу по врагам мировой революции.

Тень подняла руки вверх. Но как-то неуверенно подняла, боязливо.

– Повернись, – велел Пухов.

Тень медленно повернулась. Луна светила слишком слабо, чтобы разглядеть лицо, но что-то в очертаниях тени показалось ему подозрительным. Какая-то неправильная была эта тень, ни на кого не похожая.

Пухов включил фонарь, свет ударил в зажмурившуюся физиономию. Пухов ахнул.

– Баба, – сказал он удивленно, и тут же поправился: – Девка!

Чадра покрывала голову девушки, но не закрывала ее лица. Лицо это было нежным, юным и уж точно не мужским.

– Ты что тут делаешь? – Пухов фонарь чуть притушил, сам подошел поближе. – Что рыскаешь возле особого объекта? Тут девкам нельзя, слышишь меня или нет?

Она смотрела на него, изогнув длинную шею и слегка прикрыв лицо ладонью, сквозь растопыренные пальцы видны были черные, как ночь, глаза. Пухов почему-то подумал, что трудно человеку без женщины, и что даже тут, в Туркестане, среди явных татар, попадаются очень милые собой девушки. И, может, хорошо, что они тут только ненадолго остановились, а скоро уже будут в Ташкенте, отдадут бусурманскую книгу и с Богом поедут обратно в Оренбург, где все понятно и кроме всем известных татар и башкир полно также русских баб и девок, женись на любой – не хочу.

– Ты чего тут? – повторил он, делая еще шаг вперед. – Заблудилась, что ли? Как звать?

– Нурудди́н, – отвечала та, и свет отразился от белых зубов. Воображение мгновенно дорисовало губы – красные, зовущие, желанные.

– А меня Пухов, – хриплым голосом сказал красноармеец, шагая еще немного вперед и оказываясь к ней совсем близко. – Василий, стало быть, Тимофеевич. Ты вообще как – замужем или свободная? Муж у тебя есть?

Она молчала и смотрела все так же – лукаво и зовуще. Глаза ее, привыкшие к свету, уже не щурились и казались огромными, нечеловеческими. В таких глазах хотелось утонуть, а еще губ ее хотелось – красных, жарких, и всего тела – гибкого, стройного.

Сам не заметил, как обнял ее, как притянул к себе. Она не сопротивлялась, засмеялась только – смехом лунным, переливчатым. И смех это вошел в сердце красноармейца Пухова длинным стальным лезвием. Сердце дернулось на этом лезвии, как рыбка на крючке, но соскочить не смогло и облилось багряной горячей кровью. Пухов изогнулся, хрипнул два раза и закрыл глаза. Но упасть никак не мог, держало его длинное холодное лезвие. И напоследок еще услышал красноармеец, угасая:

– Убрать падаль!

Василий Тимофеевич Пухов уже не видел, как люди в халатах, папахах и лисьих малахаях повалили к вагону, ворвались внутрь, наставив на красноармейцев и ученых татар пистолеты, как поднял голые руки, сдаваясь, сам товарищ Веретенников, а за ним и прочие красноармейцы, потому что какая бы ни была ценная книга, а жизнь дороже. Ничего этого не видел красноармеец Пухов, потому что душа его отлетела в иные края, туда, где нет ни винтовок, ни наганов, ни воздыхания…

Конец ознакомительного фрагмента.