Борис Акунин - Нефритовые четки Страница 14

К отрадным результатам дня следовало отнести то, что этими пятью лицами круг подозреваемых совершенно исчерпывался. В канцелярию заходили курьеры и телеграфисты, к Федоту Федотовичу наведались баронов кучер и лакей с записочкой из дома, но всех их в расчет можно было не принимать, поскольку ни в кабинет, ни в Мусину кухоньку никто из пришлых проскользнуть не мог.

Определившись с фигурантами, Эраст Петрович приступил к психологическим наблюдениям.

Старший письмоводитель. Гоголевский Акакий Акакиевич – в чистом виде. Хоть и начальник, никакого трепета у подчиненных не вызывает. Робок. Мелочен. Скуп. Трудно вообразить этого постного, тишайшего человечка в роли отравителя, но, в тихом омуте известно кто водится.

Ремингтонист. Человек с явно нездоровыми нервами – раздражителен, сварлив. Зато превосходный работник, отлично управляется со своим громоздким аппаратом. В отличие от Сердюка и Заусенцева говорит, не понижая голоса.

Камердинер Федот Федотович. Слова в разговор вставляет редко и не для смыслу, а для солидности. Газету тоже листает для форса – неграмотен. Когда не притворяется спящим, а засыпает по-настоящему, концы усов начинают ритмично шевелиться. Оба письмоводителя его побаиваются.

Таисий Заусенцев. Все кроме Ландринова, даже кухарка, называют его «Тасенькой». Он тоже обращается к ним на свой манер, с подсюсюкиванием: Лукушка Львович, Федотик Федотович, Мусенька Пантелеевна. Услужлив: подал Сердюку упавшую резинку, сдул с плеча ремингтониста соринку: «Ландринушка, к вам нечистота прилипла». Ландринов шикнул: «Пссть!» – и молодой человек, хихикнув, грациозно упорхнул. Из примечательного: прячет между страниц отрывного календаря зеркальце, время от времени на себя любуется.

Кухарка. Когда от скуки затеяла подавать канцеляристам чай, бухала стаканами об стол и всем видом изображала оскорбленное достоинство. Бормотала под нос, довольно громко, что раньше обслуживала «самого», а теперь вынуждена «себя ронять». Кажется, чрезвычайно глупая женщина. А может быть, наоборот – исключительно умная?

Фандорину, привыкшему к совсем иному существованию, жизнь канцелярии показалась странной и интригующей. С одной стороны, будто и вовсе не жизнь, а какое-то сонное болото. Но эмоций под этой затянутой ряской поверхностью таилось не меньше, чем на светском балу, в кулуарах власти или на каком-нибудь дипломатическом конгрессе. Переживания униженной Муси по силе вряд ли уступали терзаниям императрицы Жозефины, брошенной Наполеоном. Газета Федота Федотовича заставляла вспомнить о знаменитом незрячем глазе, к которому Кутузов приставлял подзорную трубу во время Бородинской баталии. Филиппика, которой разразился Сердюк по поводу «некоторых особ, не умеющих экономно расходовать скрепки», отличалась неподдельным чувством. Кошачий, неуловимый взгляд сладкого Тасеньки таил в себе загадку. Ненавидящий вся и всех Ландринов дал бы сто очков вперед античному человеконенавистнику Калигуле. А ведь кто-то из них, не будем забывать, еще и уподобился Цезарю Борджиа.

От безделья и созерцательности Эраста Петровича повело на философствование.

Ох, заблуждается сердобольная русская литература, Николай Васильевич да Федор Михайлович, по поводу «маленьких людей». Таковых на свете нет и быть не может. Не жалеть надо Акакия Акакиевича с Макаром Девушкиным, не слезы над ними, лить, а отнестись с уважением и вниманием. Ей-богу, всякий человек того заслуживает. Чем он тише и незаметнее, тем глубже в нем спрятана тайна.

Почему, например, никто из конторских не проявляет любопытства к новому человеку? Все кроме ремингтониста держатся с «секретарем» вежливо и от вопросов не уклоняются, но сами ни о чем не спрашивают. Робеют, стесняются? Или здесь что-то другое?

Ну, а как понять абсолютное молчание по поводу ужасной драмы, приключившейся здесь в прошлый четверг? Фандорин попробовал заговорить об отравлениях с одним письмоводителем, с другим, но у каждого немедленно сыскалось срочное дело за пределами комнаты; камердинер старательно захрапел, а Муся отступила в кухню. Один Ландринов ретироваться не стал, буркнул: «Отстаньте, а? Не мешайте работать!».

Но ровно в час дня болотную мглу будто рассеяло яркое солнце – это Мавра принесла отцу обед. Все немедленно оживились, зашевелились. Каждый достал прихваченную из дому снедь, а Муся подлила чаю, уже нисколько не ворча.

Как-то само собою образовалось, что все повернулись к столу старшего письмоводителя, кушавшего котлетку с вареным яичком и домашние пирожки. Ландринов жевал хлеб с дешевой колбасой, Тасенька пил бульон из термической фляги, Федот Федотович ничего не ел (очевидно, считал ниже своего достоинства), но тоже слушал Маврину трескотню с видимым удовольствием.

– …Я репродукцию видела – «Завтрак на траве» называется! Когда эту картину выставили напоказ, весь Париж был фраппирован. Одно дело – обнаженные нимфы или одалиски, а тут двое современных мужчин, скатерть с бутылками и рядом, как ни в чем не бывало, совершенно голая мадам, чуть подальше – еще одна. – Барышня схватила со стола первый попавшийся листок, перевернула и стала набрасывать карандашом расположение фигур. – Пикник за городом. А женщины, натурально, легкого поведения. Какой эпатаж!

– Гадость, – перекрестился Лука Львович, поглядев на рисунок, и вдруг заполошился. – Ты что, ты что! На отчете по Саратовско-Самарскому радиусу!

– Ничего страшного, Лукочка Львович, – подлетел Тасенька. – Дайте я сотру, не видно будет. Вы рисуйте, Маврочка Лукинишна, сколько пожелаете. У меня резинка австрийская, мне подтереть не трудно-с.

Ландринов отпихнул младшего письмоводителя, забрал листок себе.

– Я тебе сотру! Дай сюда. Возьму на память, а отчет я сызнова перепечатаю.

– Как художника зовут, не запомнила, но в Париже его все-превсе знают, – мечтательно произнесла Мавра. – Ах, ничего бы не пожалела, только б к нему в ученицы попасть!

– Это невозможно… – начал со своего места Фандорин, желая сказать, что Эдуар Манэ уже несколько месяцев, как умер, но порывистая девушка не дослушала – горестно махнула рукой.

– Да знаю я, знаю! Какой мне Париж! Право, уж и помечтать не дадите.

Но посмотрела на «практиканта» безо всякой досады, даже улыбнулась.

– Позировать не надумали?

А сама уже что-то набрасывала на новом листке – отец только охнул.

– Когда же? – улыбнулся и Эраст Петрович. – Я ведь на службе.

– Это ничего. Вы работайте, я в уголке сяду. Тут уже все привыкли. Я и папеньку писала, и Мусю. Завтра мольберт принесу. Только вы в мундире приходите, как нынче. Черное с серебряным шитьем к вам идет.

Когда барышня упорхнула, в комнате снова будто потемнело. Тоскливо заскрипели перья, залязгал «ремингтон», камердинер накрылся «Московскими ведомостями» и уснул.

А Эраст Петрович пришел к новому философическому умозаключению: хорошенькие, резвые девушки – чудо Господне, нисколько не меньшее, чем неопалимая купина или расступившиеся воды Чермного моря. Как изменяются мужчины и самое жизнь, когда рядом окажется такая вот Мавра Лукинишна! А нет ее – и сидят все будто в сумерках.

Во второй половине присутствия сделалось совсем тяжко, время двигалось еле-еле.

Единственным событием, внесшим некоторое оживление в рутину, было явление узкоглазого азиата в малиновой ливрее и фуражке с надписью «Пароходное товарищество». Он принес записку лично для главноуправляющего и был торжественно сопровожден камердинером в кабинет.

– Мосолов-то вовсе с ума съехал. Китайцев в рассыльные набирает, – прошептал Лука Львович.

– А давеча от них глухонемой приходил, – хихикнул Тасенька. – Сказать ничего не может, только «му» да «му». Телок, да и только.

Муся закисла от смеха – это ее сравнение с телком развеселило.

Посудачить, впрочем, не успели. Азиат пробыл у Сергея Леонардовича не долее чем полминуты. Очевидно, записка ответа не требовала.

– Ты какого роду-племени, чучело? – спросил рассыльного грубый Ландринов.

Мосоловский рассыльный ничего не ответил. Только обвел всех присутствующих немигающими глазками и пошел прочь.

Азиата пообсуждали минут пять, потом снова затихли.

В самом конце дня Фандорин зашел к барону.

– Ну что? – спросил тот. – Дело движется?

Коллежский асессор неопределенно пожал плечами, на которых поблескивали погончики Императорского института инженеров путей сообщения.

– А мне доставили записку от Мосолова. Полюбуйтесь.

Фандорин взял измятую страничку (очевидно, скомканную в сердцах, а после снова расправленную).

В нескольких небрежно набросанных строках глава «Пароходного товарищества» предлагал «милостивому государю Сергею Леонардовичу» отступиться от «известной затеи», поскольку из этого «ничего кроме конфуза воспоследовать не может».

Барону изменила обычная сдержанность.