Валерия Вербинина - Сапфировая королева Страница 14

– Ну так что? – Половников вперил в кучера полный подозрения взгляд.

Следователь был совершенно уверен: что-то тут нечисто. Но егоза Дашенька все испортила. Она отпустила было локоть Васи и сразу же покачнулась, приглушенно взвизгнула. Если бы Вася не подхватил ее, девушка непременно рухнула бы на мостовую.

– Что с вами, барышня? – участливо спросил усатый городовой.

– Нога… – простонала Дашенька. – Ой, я, кажется, вывихнула ногу…

Зеваки оживились. Тотчас же выдвинулся вперед некий ветеринар, который заявил, что считает своей обязанностью осмотреть ногу, а то не было бы перелома или, допустим, гангрены. На это Вася горячо высказался в таком духе: мол, гангрена пусть будет у него самого вкупе с переломом, и вообще барышня не кошка, чтобы ее осматривал невесть кто. Дашенька, которая висела у него на локте, улыбнулась сквозь слезы, и молодой вор даже забыл о роли, которую ему следовало играть. По правде говоря, горничная ему очень понравилась, и он даже жалел, что та работает именно у баронессы Корф, которая могла причинить его хозяину большие неприятности.

– Как же я доберусь до гостиницы? – стонала Дашенька. – Пролетка опрокинулась, с покупками я запоздала… Ах, горе! Не удивлюсь, если хозяйка даст мне расчет!

Зеваки, учуяв назревающую драму, хищно обрадовались. Один из них советовал идти в аптеку к китайцу, который торгует всякими травками и знает толк в медицине, другой горячо рекомендовал повивальную бабку Пелагею, которая, помимо всего прочего, большая мастерица вправлять кости. Однако Вася и тут оказался разумнее прочих.

– А давайте я вас понесу, – предложил он.

– Как это? – Дашенька широко распахнула глаза.

– Обыкновенно, на руках, – слегка удивленно отвечал Вася. – Как до вас доберемся, и дохтура вызовете, если нога не пройдет.

Тут и Половников пристальнее взглянул на него, но Васе было все равно, кто и как на него смотрит.

– Ах, ну я не знаю, прилично ли… – засомневалась Дашенька. – И вообще…

Однако Вася уже легко подхватил девушку на руки, словно она была пушинкой, напомнил Половникову, чтобы тот забрал из пролетки покупки, и двинулся к гостинице «Европейская». Мальчишки провожали его восхищенными взглядами.

Вслед за Васей семенил с ворохом свертков следователь, но на него уже никто не обращал внимания. Впрочем, для проформы Половников все же успел дать городовым указание задержать кучера опрокинувшейся пролетки.

– Ах, какой вы сильный! – вздохнула Дашенька и прижалась щекой к широкой Васиной груди. – Как вас зовут, Иван-царевич?

– Я не Ваня, – пробормотал тот, краснея. – Я Вася.

По легенде, которую до мелочей разработал Хилькевич, Вася Херувим должен был назваться дворником. Но сейчас все легенды окончательно покинули золотую Васину голову. Если бы в это мгновение Дашенька попросила его запалить корабли в гавани, а Хилькевича повесить на самой высокой мачте, он бы выполнил ее указание, не задумываясь. От ее волос нежно пахло, и ручка, обнимавшая его шею, была тоненькая, как у какой-нибудь барыни. И вся девушка была такая хорошенькая, смешливая, глазастая, что у него начинало сладко покалывать где-то под ложечкой, а может статься, и прямо в сердце.

И молодому человеку стало ужасно жаль, когда перед ними вскорости возникла гостиница «Европейская», несуразная, в смешанном стиле, вся в псевдокоринфских колоннах – и в то же время устремленная ввысь, словно куда-то летящая, милая и нелепая одновременно. Тут его пути с Дашенькой должны были на время разойтись, но Вася не сомневался, что они еще встретятся.

Швейцар, завидя юношу с необычной ношей, выпучил глаза, но сумел-таки проглотить удивление и распахнул дверь.

– Прошу, – сказал он.

Глава 8

– И, разумеется, нельзя пройти мимо замечательной во всех отношениях славы, которую обрели стихотворения господина Нередина.[16] В самом деле, разве не могли иметь успеха легковесные салонные стишки вроде вот этого? Вы только послушайте:

Когда сидишь ты ночью у каминаИ вспоминаешь умерших друзей,Золу воспоминаний кто незримыйВсех чаще ворошит в душе твоей?

Русалкин победно вскинул голову и оглядел притихшую аудиторию.

Сегодня в «Обществе любителей российской словесности» собралось больше народу, чем обычно. Библиотекарь Росомахин утонул в кресле, и только изредка было видно, как он мигает своими старческими подслеповатыми глазками. Слева на стульчике с гнутыми ножками примостился кузен докладчика Евгений Жмыхов, студент, который учился в местном университете, а сейчас отдыхал на каникулах. Это был крепко сбитый, немногословный молодой человек с темными кудрявыми волосами. Что бы он с ними ни делал, как ни укладывал, волосы упрямо складывались в прическу типа «копна» и чихать хотели на все ухищрения как хозяина, так и парикмахеров, которые отчаялись хоть как-то привести их в порядок. Из-за столь непослушных волос и из-за того, что Евгений всегда глядел чуть-чуть исподлобья, вид у него был довольно угрюмый, хотя Русалкин, представляя студента Валевскому, объявил, что на самом деле кузен – душа-человек и что к нему можно обратиться за помощью в любое время дня и ночи. Валевский, чьи узкие пальцы душа-человек только что от души стиснул в знак приветствия, малость поморщился и про себя решил, что за помощью к Евгению если и обратится, то в последнюю очередь.

Справа от библиотекаря примостилась Наденька, задумчиво облокотившаяся на стол, на котором лежал протокол заседания. В глубине души Наденька весьма почитала творения Нередина, особенно процитированный ее братом романс, положенный на музыку знаменитым композитором Чигринским. В романсе говорилось о женщине, сидящей у камина и вспоминающей человека, который ее любил, и Наденьку, когда она слышала божественную музыку Чигринского, всякий раз прошибала невольная слеза.

Сегодня Русалкин решил доказать присутствующим, что слава Нередина совершенно незаслуженна, а то, что его стихи известны всей России, вообще пустяк, мелочь, кою не стоит принимать в расчет. И хотя Наденька знала наизусть все напечатанные стихи поэта, она стала бы последним человеком, который вздумал бы возражать брату. С детства Наденька привыкла во всем и всегда соглашаться с Аполлоном – не по бесхарактерности и не из уважения к мнению старшего, а потому, что если ему возражали, Аполлон становился совершенно невыносим. Он обижался, начинал метаться по комнате, жестикулировать, приводить самые несуразные доводы и кричать: «Ну как же ты не понимаешь, как не можешь понять таких простых вещей?!» Проще было согласиться и благоразумно хранить свое мнение при себе, что Наденька и делала. Тем более, если она с Аполлоном соглашалась, брат добрел и в упор не замечал, что Наденька тратит деньги, которые он выделяет ей на дамские пустячки, на книжки стихов столь презираемого им поэта.

Итак, четверо из пяти присутствующих членов общества были те же, что и всегда, а пятым – и новым – лицом в русалкинской гостиной оказался поляк, говоривший по-русски без малейшего намека на акцент. Поляк носил красивое имя Леонард и являлся горячим поклонником вскрывания сейфов и залезания без спросу в места нахождения различных ценностей. Теперь же он люто тосковал – отчасти оттого, что был лишен привычной обстановки, отчасти оттого, что происходящее здесь было глубоко ему чуждо. По правде говоря, если бы не Наденька, на чьи загнутые ресницы он то и дело поглядывал украдкой, он бы уже давно прихватил свой чемодан и ушел пешком по шпалам.

– И ведь были же, – вещал Русалкин, распаляясь, – были у господина Нередина неплохие стихи о тяжести народной судьбы, о царящем вокруг гнете… Да взять хотя бы знаменитую «Деревянную Россию», с которой он начал свой путь! Кто до него осмеливался открыто написать, что держава деревянная? И к чему пришел столь сознательный, столь одаренный молодой человек? – Русалкин горько скривил губы. – К пошленьким виршам о какой-то тоскующей даме, чей образ, конечно, пришелся по душе всем нашим невежественным барынькам. «Кого зовешь ты в темноте кромешной, чье имя гаснет на твоих губах?» – процитировал докладчик и вздернул брови в знак недоумения. – Ну что такого, скажите на милость, особенного в этих строках, что даже Чигринский – между прочим, первый российский композитор нашего времени – сподобился написать к ним музыку? Совершенно непонятно!

И, сочтя, что пригвоздил поэта к позорному столбу, Русалкин развел руками.

В сущности, непонятно было и Валевскому. Он попытался представить себе возраст дамы, которая маялась бессонницей (раз сидела зачем-то ночью у камина) и у которой было немало умерших друзей, и поежился. Положительно, его практическая душа была непростительно далека от поэзии, потому что ни одна из читательниц Нередина даже не задавалась подобными вопросами.