Джон Робертс - Заговор в Древнем Риме Страница 14

Она пристально на меня посмотрела.

— Только на это и надеюсь. Хотя пока никаких предложений не получал. И никакой войны, которая принесла бы большой доход, не предвидится. Сподвижники Помпея уже об этом позаботились.

Мне показалось, что я слишком разоткровенничался, поэтому решил сменить тему.

— Но кто знает? Может, подвернется какой-нибудь случай. Послушай, Семпрония, а нет ли в здешнем обществе кого-нибудь помимо завсегдатаев?

— Постой, дай-ка посмотрю…

Она обвела взглядом комнату.

— Разве что молодой Катулл. Он недавно приехал из Вероны.

— Он поэт? — спросил я, поскольку имя показалось мне знакомым. О нем говорили как о лучшем среди так называемых «новых поэтов». Лично мне гораздо больше были по душе приверженцы старых форм.

— Да. И ты должен с ним познакомиться.

Она потащила меня за руку к молодому человеку, которому на вид было не больше двадцати. Оказавшись среди высшего общества, он чувствовал себя не в своей тарелке и застенчивость старался компенсировать самоуверенным, если не сказать высокомерным, видом.

— Мне доводилось слышать восторженные отзывы о твоей поэзии, — произнес я.

— Хочешь сказать, что сам моих стихов не читал? Впрочем, лучшие произведения мне еще предстоит написать. Ранние сочинения теперь вызывают у меня чувство неловкости.

— А над чем ты работаешь в данный момент? — поинтересовалась Семпрония, зная, что поэтов можно завлечь только разговорами об их творчестве.

— Над серией любовных стихов в александрийском стиле. Это одна из причин, почему я с радостью откликнулся на приглашение прийти на этот вечер. Всегда восхищался греческой поэзией, именно александрийской школой.

«Другой причиной была возможность всласть наесться за чужой счет», — подумал я, поскольку сам бывал в подобном положении множество раз. Прежде чем мы оставили его на попечение литературных поклонников, он меня спросил:

— Прошу прощения, но не приходишься ли ты родственником претору Метеллу Целеру?

— Он доводится двоюродным братом моему отцу. Но это вовсе не значит, что я близко с ним знаком. Метеллов развелось столько, что хоть пруд пруди. Брось в курию камень, и обязательно попадешь в Метелла.

Моя шутка пришлась ему по вкусу, и он рассмеялся. Наверное, он не преминет ее использовать в очередном политическом памфлете. Впрочем, меня это не тревожило, ибо я сам позаимствовал ее у приятеля.

— А почему его заинтересовал этот Целер? — спросил я Семпронию, когда мы уединились в саду.

Прильнув ко мне, она заговорщическим тоном произнесла:

— А ты не знаешь? Он влюблен в Клодию.

— Правда? Но ведь она вышла за Целера всего восемь месяцев назад. Не слишком ли рано заводить интрижку?

— Ты же знаешь Клодию.

Да, я ее знал. Даже слишком хорошо. И питал к этой женщине самые противоречивые чувства.

— Так вот, — продолжала Семпрония. — Мне кажется, что он уже давно ее боготворит. Посвящает ей любовные стихи и все такое прочее, что, разумеется, льстит ее самолюбию. А кому бы это не льстило?

— Думаешь, между ними больше ничего нет?

Я сразу пожалел, что спросил об этом, удостоив Клодию своим вниманием.

Семпрония бросила на меня оценивающий взгляд.

— Видишь ли, Клодия не позволяет себе смешивать замужество и общественную деятельность, — произнесла она. — В определенном смысле она осталась такой же неугомонной, как и прежде, но замужество сделало ее более разборчивой в отношениях с мужчинами. Думаю, она считает себя верной супругой.

Разве мог я осуждать чувствительного юного поэта за то, что он потерял голову, влюбившись в Клодию? Не так давно на его месте был я. Мы с Семпронией проходили мимо алтаря Изиды, когда увидели человека, идущего в сопровождении представителей египетского посольства, включая Лисаса. На нем была туника всадника, но обращение к нему со стороны окружающих было исполнено такой почтительности, что можно было подумать, будто он принадлежит к царским особам. Увидев Семпронию, он улыбнулся и двинулся к ней навстречу. Египтяне тотчас расступилась перед ним, как перед сотней ликторов с фасциями. Это был высокий, привлекательного вида мужчина средних лет. Хотя он не носил никаких украшений, кроме золотого кольца, одежда его была столь изысканной, что оставалось только позавидовать. Как выяснилось позже, это был Гай Рабирий Постум, известный ростовщик и сын того самого престарелого сенатора, которому Цезарь пытался предъявить обвинение в преступлении, совершенном сорок лет назад. Теперь я понял, чем вызвана проявленная египтянами почтительность. Хотя мне никогда не доводилось встречать этого человека прежде, я слышал, что Постум ссудил Флейтисту большую сумму денег.

— Деций Цецилий, — произнес он после того, как мы выказали друг другу должные знаки почтения. — Это правда, что сегодня утром ты обнаружил тело моего друга Оппия?

— По чистой случайности. А он и вправду был твоим другом?

— У нас с ним было множество общих сделок. Он входил в банкирское сообщество. Я долго не мог прийти в себя, когда узнал об убийстве.

— У него были враги?

— Только те, кто является врагом всех ростовщиков. Оппий был тихим семьянином. Никаких политических амбиций, никаких интриг — ни о чем таком я никогда не слышал.

— Может быть, убийца — должник?

— Вряд ли, — ответил Постум. — Это было бы по меньшей мере неразумно. У него были наследники, деловые партнеры, которые в обязательном порядке заявят свои права на неоплаченные счета. Поверь, если бы смерть кредитора могла уничтожить долги, то назавтра в живых не осталось бы ни одного ростовщика. Однако не все должники ощущают в нас надобность. В отличие от царя Птолемея.

— Что ты имеешь в виду? — осведомилась Семпрония.

— Он назвал меня министром финансов своего царства.

— Это вполне в его духе, — заметил я. — Не могу взять в толк только одного: как царь богатейшей страны в мире мог оказаться в таком бедственном положении?

— Это удивляет не только тебя, — согласился Постум. — Возможно, причина кроется в том, что со времен фараонов Египет по существу утратил свою государственность. За несколько сотен лет его наводнили завоеватели. Последними были македонцы.

— Я знаю только одного достойного уважения македонца — Александра. — Кажется, вино развязало мне язык. — Но и его победы не слишком дорого стоили. Как бы там ни было, но разбить греков и персов не составляло большого труда. И все же, пока македонцы обитали в горах, они оставались варварами. Во что они превратились через несколько поколений после смерти Александра? В душевнобольных и пьяниц, которые опускаются все ниже и ниже.

— Как вам обоим не стыдно, — пожурила нас Семпрония, — так отзываться о человеке, вино которого вы пьете!

— Когда Александр своими завоеваниями прокладывал путь в Индию, — продолжал я, — Рим был маленьким городом. Он воевал с другими небольшими городами Италийского полуострова. Ныне же мы стали хозяевами всего мира, и, чтобы достичь этого, нам не понадобилось никакого божественного царька-мальчишки.

Схватив за руку, Семпрония потащила меня к столу:

— Тебе пора что-нибудь съесть, Деций. Кажется, уже объявили начало застолья.

Это было весьма кстати, поскольку от этого «ученого» разговора мой аппетит порядком разыгрался. Остаток вечера прошел в приятной атмосфере. Но все же в глубине моего сознания свербила какая-то назойливая мысль, точно мышь, грызущая корку хлеба. Она была следствием слов Постума, но каких — я вспомнить не мог. Однако вскоре я был захвачен впечатлениями этого вечера, и эти слова перестали меня беспокоить.

ГЛАВА 3

На следующее утро голова у меня нещадно гудела, а ощущение во рту было таким, будто последнее блюдо вчерашнего званого ужина было изготовлено из египетской мумии. Мои старики рабы Катон и Кассандра не выказали никакого сочувствия. Впрочем, они никогда не приветствовали застольных излишеств, и сколь я ни тщился, не мог убедить их, что таковые негласно вменялись в мои общественные обязанности.

Издавна сложившаяся у нас традиция позволяла пожилым домочадцам измываться над молодыми членами семьи. Вполне понятно, что ни Катону, ни Кассандре я не внушал особого уважения. Воспитывая меня с самого нежного возраста, они не питали относительно моей особы никаких иллюзий, ибо знали как облупленного. Все мои предложения дать им вольную они упорно отклоняли, поскольку были не в состоянии себя содержать. Однако пока они могли делать мою жизнь несчастной, их собственное существование было не лишено смысла.

— Так тебе и надо, господин! — начал свой ворчливый монолог Катон, распахивая ставни окон, чтобы впустить в комнату неприятно яркий луч рассветного солнца — месть Аполлона. — Так тебе и надо за то, что водишь дружбу с какими-то чужаками. Являешься домой посреди ночи. Будишь бедных стариков. А они, между прочим, всю жизнь служат тебе верой и правдой. И вместо того чтобы дать им отдохнуть, ведешь себя так, будто они этого вовсе не заслужили.