Авалон - Александр Руж Страница 14

ну то есть не ты, а Пижон… он малый хваткий. Покамест мадам соловьем заливается, притиснется к ней с букетом и там, внизу, под розами, руку в ейный ридикюль запустит. Она, сердечная, от аромата цветочного сомлеет, ей и невдомек, что такой фат, к тому ж влюбленный, способен пакость вытворить. Даже когда хватится кошелька или коробочки с серьгами, ни за что на него не подумает. Психология – это вам не хухры-мухры.

Воры – они все немного пижоны, даже если не люстриновые пиджаки на них, а батрацкие обноски из сермяги. Скажем, писари – те известные выпендрежники: один карманы и сумки бритвой режет, другой пятаком, третий – обручальным колечком с заточенными краями. И у всякого свой фирменный стиль: кто прямой линией полосует, кто углом, а кто «письмом», то есть крест-накрест…

Предновогодние дни для воровского люда – раздолье. Народец уже заражен праздничной сумасшедшинкой: ищет подарки, сорит деньгами, зажиточные кавалеры стараются обеспечить своих пассий драгоценностями. Неудивительно, что и доходы «втыковой масти», как прозвали карманников и сумочников фараоны, возрастают в разы. Но наворованное надо куда-то девать. Сбыть, прилично заработать и при этом не засыпаться.

Филька слыл самым железным скупщиком краденого. Держал мелочную лавочку близ Апраксина двора, ничем не выделялся, числился в рядах легальных советских коммерсантов эры НЭПа. Но наличествовала в его лавке потайная дверка, в которую просачивались добытчики, приносившие то, что обеспечивало скромняге-нэпману барыш куда больший, чем торговля керосинками и скобяными изделиями.

Что попало Филька не брал. Племяш его жил в буржуазной Эстонии, имел законспирированные ходы через границу. Через них Филька и переправлял товар. А буржуи – они капризные, дешевыми брошками от Мосювелиртоварищества их не прельстишь. Потому и требовал Филька от своих поставщиков что-нибудь исключительное. Такое, что не зазорно за бугром показать.

В тот предновогодний день понанесли пропасть всего: и аквамариновые подвески от Фаберже, и золотой кулончик, на котором стояло клеймо мастера Августа Холмстрема, и симпатичное ожерельице с фиолетовым аметистом, сработанное фирмой братьев Грачевых… Ввечеру из базарной толкучки вывинтился дядька с бородой, сказал, что направлен по протекции подкидчика Гвоздя, которого Филька знал сызмальства и очень уважал. Притаранил дядька серебряный портсигар с вензелем, затейный такой: крышку подымаешь, а изнутри напевчик сладенький плывет. Филька сразу угадал: штучка непростая, с историей. Спросил откуда. Дядька бороду пожевал, молвил, что презент от родственника, который с белыми в Константинополь сбежал, а вещички ненужные раздал кому ни попадя. Вранье, вестимо. Кумекал Филька, кумекал: не по нраву ему пришлись и дядька этот, и его брехня. Но портсигар покорил. За такую фитюльку можно недурной куш сорвать.

Словом, взял. И сам на себя порчу навел. С утречка по свежевыпавшему снежочку заявились свистуны. Они и раньше частенько с проверками наведывались, но Филька откупался. А тут с перепою новогоднего злющие были, лаялись, как цепные кобели, все в лавке разворотили и – вот проруха! – нашарили кой-чего из вчерашней поживы. Тут уж никакие отступные не помогли: взяли за шкирку, сволокли в Управление уголовного розыска на Адмиралтейском. Там какой-то чин с перебинтованной рукой приступил к Фильке с допросом: кто принес цацки, кому предназначались, куда и по каким каналам уходили.

Филька начал давать путаные показания. Забинтованный слушал-слушал, потом досадливо крякнул и подсунул допрашиваемому писчую бумагу и цанговый карандаш: пиши! Сам он из-за раненой руки не имел возможности вести протокол, а больше никого в кабинете не случилось: все сотрудники УГРО в это новогоднее утро работали «на земле»: разгребали совершенные в праздничном угаре убийства и ограбления.

Филька шансом потянуть резину воспользовался сполна: косил под тугодума, тщательно слюнявил кончик карандаша, подолгу зависал над каждым словом и зыркал исподлобья на легаша, который, поигрывая немецким «маузером», сидел подле окна. Спустя час архаровцу надоело ждать, он встал и выдернул бумагу из-под локтя задержанного.

– Я ж еще не… – протявкал Филька, но враз умолк, получив чувствительную затрещину.

– «Оные ценности переданы на хро… хра… нение… – заплямкал губами забинтованный, водя мизинцем по Филькиной грамоте, – моим корешем, имени кака… какового не ведаю…» Что за херомантия, на?

Рассердившись, он скомкал исписанный нарочито безобразными загогулинами лист и влепил им задержанному в сопатку. Филька закрылся руками, захныкал, разыгрывая оскорбленную невинность.

– Начальник! Я ни сном ни духом… Вот те святой Энгельс! – И осенил себя двуперстным знамением.

– Ты мне Энгельса не замай, на! – Забинтованный здоровой рукой скрутил Фильке вихор и стал наматывать на кулак. – Колись, паскуда: откель у тебя ворованные побрякушки?

– Не зна-а-а!.. – затянул Филька кошачьей фистулой. – Вражины подкинули… завистники… Век красного знамени не видать!

Перевязанный опрокинул его вместе с табуреткой на пол, скакнул к столу, на котором лежали вещдоки, и воздел треклятый портсигар.

– А это? Это кто тебе подкинул, сволочуга? Отвечай, на!

Филька, сидя на пятой точке, хлюпал разбитым носом, размазывал по физии сочившуюся по усам юшку и молчал.

Тогда забинтованный сдернул трубку с телефонного аппарата и гаркнул:

– «Англетер» мне! Товарища Арсеньева из ГПУ!

– Товарищ Арсеньев из эпсент, – прокрякала трубка женским голосом. – Отсутствует. Я за него.

Забинтованный встал навытяжку, словно собеседница могла его видеть. Заговорил почтительнее, убрал из речи паразитное «на»:

– Это Коломойцев из угрозыска. Товарищ Арсеньев портсигарчиком интересовался. Серебряным, с буковками Сэ и Е. Так вот, он у меня. У бобра одного изъяли.

– Файн! – обрадовалась трубка. – Держите их при себе. И бобра, и портсигар. Я скоро буду.

По Филькиной хребтине поползли мурашки. Дошло, что влип он по самое не балуйся. Коли держиморды его в ГПУ передают, значит, дело, господа любезные, швах. Не до блефа теперь, не до выкрутасов. Пришла пора раскрывать картишки и бросать их веером, как есть.

Когда в кабинет впорхнула мамзель в диковинном наряде иностранного покроя, Филька уже не шмыгал, не ныл, а сидел за столом Коломойцева и старательно, правильным русским слогом, которым владел на уровне гимназиста-отличника, описывал дядьку, сбагрившего ему окаянный портсигар.

Забинтованный Коломойцев ходил кругами и внушал:

– Всю подноготную излагай, гадюка, на! Если хоть одна закорючина не в дугу будет, я тебя… в бараний рог!..

– Начальник! – взмолился Филька, взмокший так, что текло ручьями. – Позволь, я на словах обскажу!

– Валяй, – разрешила мамзель, сразу обозначившая свое должностное превосходство