Андрей Добров - Ужин мертвецов. Гиляровский и Тестов Страница 15

— Вот, — сказал Патрикеев, — сами видите.

— Но кто-то же принес рюмку! — заметил я.

Матвей Петрович пожал плечами, а потом запустил пятерню в свою русую шевелюру.

— Хоть убей, не помню! Мы тогда сильно подпили. Знаете, как бывает — пьешь, говоришь, а что вокруг — не замечаешь!

— Разве вы выпивали со Столяровым вдвоем? — спросил я.

— Почему вдвоем? Всей нашей компанией. Я, Чепурнин, Столяров и Горн. Ну, Горна можно не считать, он натрескался сразу. Проблемка у него, знаете, слаб он на винишко всякое.

— Почему Горн красит лицо? — спросил я.

— Что-то с кожей. То ли рябь, то ли сыпь, то ли оспа.

— На оспу не похоже, — возразил я.

Патрикеев махнул рукой:

— Что бы там ни было, Горн вам ничего не вспомнит. А вот Егор может. Только не сейчас. Сейчас он ни за что с концерта не уйдет. Влюблен!

— В эту певицу? В Глафиру?

Патрикеев шумно вздохнул:

— В нее. И Горн, даром что немчура во втором поколении и ничего о настоящей любви и знать не должен, — он тоже, собака, в нее влюблен. Оттого и пьет на Глашиных концертах, что немецкое васистдас из него еще не вывелось до конца, а русская душа пока окончательно не выросла. А я? Я — тоже. Но только Егор влюблен страстно и безответно, а я…

— А вы?

Патрикеев рассмеялся и ничего не ответил.

— А Столяров был влюблен в эту женщину? — спросил я.

— Он? Он — был. Столяров же вдовец. Хотел похитить ее и увезти к себе в Воронеж. На конный завод.

— И вы не ревновали друг к другу?

Патрикеев хмыкнул и не ответил.

Мы вернулись в библиотеку. Фабрикант тут же налил себе водки и выпил. Водку он пил как воду — казалось, она на него не действует. Впрочем, мужчина он был крупный, почти как я, но моложе. А значит, пить мог много, хмелея не быстро.

— Матвей Петрович, — попросил я, — расскажите про дуэль.

— Какую дуэль? — ошарашенно спросил Патрикеев.

— Про «Сократову чашу».

Магнат прищурился.

— А! — протянул он зло. — Все-таки Пашка наболтал лишнего!

— Наболтал, наболтал, — сказал я спокойно. — Как она происходила, я уже знаю. А отчего был спор? Помните?

— Помню, — кивнул Патрикеев. — Из-за Чепурнина. Он же антихрист! Я злой тогда был. А Чепурнин говорит — мол, если захочу, то после смерти место в раю себе куплю. Причем в первом классе. Я говорю — брось, ведь ты же антихрист! Да и как ты купишь? Разве деньги в раю есть? А он — на земле есть, и — достаточно! Пожертвую попам — так они меня отпоют! Ну, мы же трезвыми и тогда не сидели. Слово за слово — и чуть не сцепились на кулаках. Тут Горн и придумал эту самую чашу Сократа. Мол, яда нальет в один из стаканов. Но мне он шепнул — никакой не яд это, а просто лекарство.

— И как, выпили вы?

— Погодите! Значит, налил Паша четыре стакана рейнского, кажется, влил в один из пузырька, потом поставил перед нами. А Чепурнин то ли протрезвел, то ли по пьяни испугался еще больше. Нет, говорит, не буду пить. Не стоит оно того. А Ильич, Столяров то есть, по-моему, вообще ничего не соображал. Схватил стакан и выдул. Чепурнин на него смотрит не отрываясь и говорит, мол, как ты? А тот сидел-сидел и вдруг со стула макакой прыг — и в уборную. Я хохочу, а Егор глазами хлопает — что такое? Ну, я ему объяснил. Он, конечно, дулся неделю и со мной не разговаривал…

Оживленный Патрикеев вдруг замолчал.

— Вот как… — сказал он тихо. — Столяров-то… Нашла его — «Чаша»…

— Да, Горн тоже увидел в этом странное совпадение, — заметил я.

Спичечный фабрикант задумчиво сидел сгорбившись. Вдруг он вздрогнул и посмотрел мне за спину. Но через секунду расслабился и откинулся на спинку дивана. Мне очень хотелось оглянуться, чтобы посмотреть, что же привлекло внимание этого большого купца, но, вероятно, это не имело никакого отношения к вопросу, который меня интересовал.

За стеной послышались звуки овации, крики — вероятно, выступление закончилось. Патрикеев налил себе еще водки, поморщился и залпом выпил. Потом встал.

— Пойду, приведу Егора с Пашей, — сказал он.

Я смотрел ему вслед — на спину, обтянутую фраком, и русые волосы, завивавшиеся на концах.

Глава 7

Глаша Козорезова

Я вернулся домой поздно, отказался от ужина, сославшись на усталость, и ушел к себе в кабинет, чтобы спокойно посидеть в кресле и сделать пометки. Чепурнин не смог ничего вспомнить — он сослался на то, что был также сильно пьян. Впрочем, я не придал этому совпадению особенного значения — просто отметил как факт, который следовало обязательно упомянуть в статье. Но была ли связь между тем пьяным розыгрышем и недавней смертью Столярова? Скорее, это было похоже на мрачное совпадение.

Итак, кто мог отравить коннозаводчика? Я стал набрасывать список: официант, обслуживавший их стол. Да, мог. А сами друзья Столярова — Патрикеев, Горн или тот же Чепурнин? Да, могли. Каждый из них, конечно, отрицает, но ведь они могли просто прикидываться пьяными, а сами… Конечно, наиболее подозрителен Горн — сам он аптекарь, то есть имеет прямой доступ к чистому морфину. С другой стороны, Горн не мог не знать, что ученые уже научились определять отравление алкалоидами. И поэтому такой яд сразу вызовет подозрение против него. Горн, если он умный человек, должен был бы отравить Столярова стрихнином или мышьяком — чтобы отвести от себя подозрения.

Но был и другой вариант — например, сам Горн не травил, яд у него взял Чепурнин или Патрикеев. И мотив понятен — ревность. Отравитель мог и не говорить Горну, зачем ему потребовался чистый морфин.

Но это значит, что Горн в какой-то момент должен был понять, что сам же снабдил убийцу ядом. Однако, когда я разговаривал с ним в аптеке, он не был похож на человека, которого мучает совесть. Правда, в клубе я видел его совсем ничего — во время концерта мое внимание было занято Глашей, а потом, когда Патрикеев привел друзей в библиотеку, Горн еле ворочал языком.

Конечно, я неосознанно сужал круг подозреваемых, который мог быть намного шире — от официанта до любого бывшего в тот момент в столовом зале. Впрочем, Архипов тоже работал по этому делу и наверняка пришел к похожим выводам — так пусть он со своими сыщиками загребает широкой сетью, проверяя каждого, а я пока сосредоточусь на этой троице.

Утром я написал записку для Горна, позвал Колю, моего юного секретаря, и отправил его в аптеку Горна, наказав обязательно добиться ответа. Коля вернулся минут через сорок и подал мне мою же записку, на которой аптекарь написал ответ. Я спрашивал — хранит ли Горн у себя чистый морфин. И не уменьшилось ли его количество? Аптекарь ответил: «Не уменьшилось!» — и два раза подчеркнул.

— Сердился он? — спросил я у Коли.

— Ага! — кивнул тот. — Такие с утра всегда сердитые.

— Какие — такие? — поинтересовался я.

— А пьяницы, — ответил мой секретарь. — Вы лицо его видели, Владимир Алексеевич?

— Видел. Накрашенное.

Коля пожал плечами:

— Ну, при мне он не был накрашенным. А я такие рожи частенько видал, когда в «Крыму» судомойкой работал. Это когда человек совсем допьется, у него на щеках сиреневая рябь выступает. Верный признак, что недолго ему.

Я чуть не хлопнул себя по лбу! Точно! Как же я сам не догадался? И эта рябь на щеках, и дрожащие руки, которыми он никак не мог взять чашку с чаем, когда я пришел к нему в аптеку! Все это я наблюдал и раньше у последних пьяниц, почти доходяг. Но повстречав человека благородной профессии, я почему-то отказался видеть в нем пропойцу, а отнес верные признаки алкоголизма к какой-то болезни! Наверное, лекарства и мази для дам ему смешивает тот самый молодой помощник. Или сидит у него в задней комнате какой-то другой человек — не исключено, что пожилая дама. А значит, доступ к морфину и другим ингредиентам имеет не один Горн, а кто-то еще!

— Вот что, Коля, — сказал я. — Дорогу к аптеке ты уже знаешь. Возвращайся туда, послоняйся, поговори с приказчиками из соседних магазинов. Выясни, кто работает у Горна. Понял?

— Понял, Владимир Алексеевич. Что тут трудного?

— Ну, на тебе рубль, поешь по дороге.

Коля взял деньги и снова ушел. Я подумал, что со временем из него выйдет отличный журналист — он мечтал об этой карьере после того, как обвыкся в моем доме, куда я взял его вместо другого паренька, работавшего у меня секретарем, но уехавшего в родную деревню.

По подоконнику застучал дождь. Маша заглянула ко мне спросить — буду ли я завтракать. Я прошел на кухню, поковырял ложкой в овсяной каше, выпил чашку несладкого кофе, потом с досадой рявкнул на свою супругу, чего она, казалось, совершенно не заметила, поскольку давно уже научилась не обращать внимания на мои приступы хандры, которые осенью становились чаще.

— Ты, Гиляй, сегодня кашлял во сне, — сказала она, ставя тарелку на поднос, чтобы унести. — Хочешь, я вечером тебе грудь разотру?