Далия Трускиновская - Государевы конюхи Страница 15

Тут в голове начало выстраиваться нечто пестрое и на первых порах даже вразумительное.

— Две части водки, одну — овса, — сказал зверь-целовальник. — Не станешь есть?

И вокруг уже были стены кружала с вмурованными через каждую сажень водогрейными очагами.

— Две части воды, одну — ржаной соломы, — чтобы сбить с толку целовальника, отвечал Данилка.

Ему нужно было, чтобы целовальник пошел за соломой, и тогда можно будет незаметно улизнуть.

Хитроумный замысел не состоялся. Видать, Данилкин ангел-хранитель всполошился и, не хуже той нарумяненной пожилой бабы, встряхнул подопечного.

Вокруг была улица, рука сама держалась за церковную ограду.

— А нет же! — сам себе приказал Данилка.

Ему оставалось одно — ходить и ходить, пока хватит сил, пока не окончится действие поганого зелья. Не думать, не рассуждать, а идти, идти! Пока в башке не прояснеет!

Иного способа прогнать сон он не видел.

Встряхнувшись и расправив плечи, он собрал разошедшиеся края рукава, прижал их так, что рука от плеча до кисти словно приклеилась к боку, и пошел, и пошел…

С самого утра Стенька Аксентьев уже ждал Деревнина у крыльца Земского приказа. Для этого ему пришлось замешаться в толпу просителей, которые заявились со своими челобитными ни свет ни заря.

— Что скажешь, Степа? — спросил подьячий, когда Стенька, проложив ему дорогу через толпу, вместе с ним вошел в приказную избу. — Бр-р! Зуб на зуб не попадает!

— Ничего, народ попрет — надышит! — пообещал Стенька. — У меня вот какая новость — Родьку-то, оказывается, опоили. Проведал я о том вчера поздно вечером, а с утра успел сбегать к тюрьме, и там подтвердили — совсем плох.

— Опоили, говоришь? — Гаврила Михайлович сел к столу и призадумался. — И не раздели, не разули, а всего лишь опоили? Не странно ли это, Степа?

— Стало быть, Гаврила Михайлыч, кому-то чем-то Родька помешал, и тем людям его лопотье без надобности.

— Может, по ошибке выпил, чего другому наливали, — заметил подьячий. — Ты вот что, Степа… Ты пока в это дельце не суйся. Слыхал я краем уха, что в ту самую ночь, как этот дурень Родька тещу гонял, или не гонял, черт его разберет… Так вот, в ту ночь у некоторого кружечного двора была в переулке драка. Судя по всему, лесные налетчики между собой схватились, должно полагать, две ватажки большой дороги не поделили. И одни других втихомолку бражкой попотчевали, а бражка оказалась хитрой. И не то шесть, не то семь человек воров сейчас в Разбойном приказе сидят… Тоже, поди, проснуться никак не могут…

— В Разбойном?

— Не к нам же их тащить! Они, видать, не в самой Москве промышляли, вот и в Разбойном. Так ты не суетись. Может статься, Родька там же пил, и его видели, и он там до утра пробыл, пока на Аргамачьи конюшни не заявился. Я сам разведаю.

— Стало быть, мне к деду Акишеву больше не ходить? — спросил огорченный Стенька.

Спозаранку у него вышел неприятный разговор с Натальей. На завтрак ему хотелось горячего, а Наталья выставила свеклу с постным маслом, немало постоявший на холоду овсяный кисель и два ломтя хлеба, присыпанного серой солью. Еще ковшик квасу принесла и занялась своими бабьими делами, даже за стол не села.

Стенька вежливо спросил, почему жена давно пирогов не пекла, ведь близится Масленица и мясники сбрасывают цены на мясо, как раз и взять бы баранинки на пирог.

— Пирог с бараниной тебе, идолищу? — изумилась Наталья. — А что ж не с осетровыми молоками? А что ж не с яйцами и с сыром? На твое жалованье только такие и есть!

— Погоди, вот скоро с одним дельцем покончим и будет мне навар, — сдуру похвастался Стенька.

— Знаю твои навары! Два алтына три деньги! На добрый калач и то не хватит!

Это был намек на последний Стенькин приработок, который полагали употребить на покупку хорошего полотна для рубах, а вышло одно недоразумение.

— Нет, тут дело верное, — возразил Стенька. — Сам Деревнин походить по этому делу велел. Может, рубль выйдет, или даже два.

Тут уж он вовсе воображением вознесся. Выманить из Деревнина рубль пусть и за очень значительную помощь пока еще никому во всем Земском приказе не удавалось. Однако нужно было дать Наталье понять, что странные утренние и вечерние шатания мужа вовсе не связаны ни с каким блудом или пьянством. И хоть на время, а избавиться от ее упреков, поскольку ничто так не мешает рассуждать, как занудливая бабья воркотня.

Дал понять! А как теперь расхлебывать?

Деревнин посмотрел на нос повесившего земского ярыжку — и сжалился.

Уж что там свершилось в заскорузлой душе старого подьячего, который привык все на свете мерить алтынами, морожеными щуками и говяжьими четвертями, — сказать было трудно. Может, вспомнил собственную безденежную молодость, может, Стенькин ангел-хранитель, как раз в этот миг подытожив страстные и не очень мольбы подопечного, решил наконец прикоснуться краем белоснежного крыла к деревнинскому сердцу…

— Сходи, — велел он. — Возьми приметы пропавших вещей. Поскольку мне уж ведомо, к которому целовальнику идти расспрашивать о Родьке, заодно проверю — не пропил ли он и в самом деле той бабьей шубы и тех чеботов. Кто его, Родьку, разберет, — может, он приволокся туда с добычей, а после его опоили?

— Так я побегу, Гаврила Михайлыч? — радостно спросил Стенька.

Великий подвох был тем не менее в поручении подьячего. Знай Стенька грамоте — записал бы приметы и принес листок. Теперь же следовало их задолбить наизусть да за целый день не растерять из головы. А растеряешь — тут-то подьячий и скажет что-нибудь этакое про дурака, который лезет с суконным рылом в калашный ряд.

Поскольку у Стеньки по его должности суеты хватало — туда сбегай, да сюда грамотку отнеси, да на торгу потолкайся, за порядком присмотри, — он не сразу попал в дом Родьки Анофриева, а ближе к вечеру.

Татьяна и Прасковья в церковь собирались на литургию, а потом с батюшкой Кондратом окончательно похороны оговорить и все, что положено, уплатить. Уже и в колокол ударили у Преображения Господня, а затем и на колокольне Иванопредтеченской церквушки, куда обычно ходили женки из Конюшенной слободы. Но на Татьяну нашло:

— К Крестовоздвиженской пойдем! Туда, где матушку подняли! Сам Господь указывает, где за нее молиться надобно!

В таком положении с бабой не поспоришь, Прасковья со Стенькой переглянулись, да и пошли вместе с Татьяной туда, куда ей заблагорассудилось. Тем более Стенька знал про себя, что записывать все равно не станет, а расспросить без записи и на ходу можно.

Вести розыск он понемногу учился — видывал, как это делают подьячие. В случаях таких злодеяний, когда неизвестно время убийства, нужно было еще и спросить, кто да когда последним видел жертву. Разузнав о шубе и прочей тряпичной казне, Стенька с умным видом перешел к более тонким расспросам.

— А днем, накануне той ночки, Устинья ничего такого не говорила ли? Мол, злых людей опасается? Мол, Родька опять грозил?

— Татьянка, ты днем-то у нее была? — не понимая, для чего такие сведения, но полагая, что земский ярыжка о чепухе расспрашивать не станет, перебросила вопрос Прасковья.

— Да кабы я знала! Я бы и ночевать у нее осталась! Я бы с утречка с самого к ней прибежала, там бы и сидела! — отвечала Татьяна.

— Так была или нет? — переспросил Стенька.

— Выходит, не была, — ответила за невестку Прасковья.

— А когда ж была? Не помнит, что ли?

— Погоди-ка… — Прасковья рукой сделала знак, мол, не трещи, дай подумать. — Она как пошла причитать, знаешь что сказала? Третьего дня была у матери, и та Устинья пошла ее провожать, да с соседкой и сцепись!

— Великое дело! Не соседка ж ее удавила?

— Да той Агафье уж восьмой десяток, поди, кого она там удавит? А только сидит себе или стоит где и за соседями глядит, кто куда пошел да кого с кем видали. Ну, понятное дело, никто ее не любит.

— Так что же, Агафья с кем-то Устинью-покойницу видела? С боярскими сынками, чай?

— Видела, что ночью к ее воротам возок подъезжал. Не спится старой дуре, прости Господи, сидит у окошка да на снег любуется. Вот она и начни у Устиньи выпытывать про возок. Та ей — знать, мол, не знаю и ведать не ведаю ни про какие возки! А старуха ее ругать — мол, стыд потеряла, врешь и Бога не боишься. Чуть не подрались.

Тут и Стенька вспомнил — Татьяна, причитая, не забывала крыть в хвост и в гриву какую-то Агашку, и поди догадайся, что речь идет о трухлявой бабке!

Впрочем, таких вредных бабок побаивались. Мало ли чего сбрехнет, а слово окажется крепко и лепко. Видно, основательно набрехала бабка Агафья, если Татьяна решила, будто порча напущена.

— Мерещится ей, видно, — продолжала Прасковья. — Сидит, сидит у окна, да и задремлет. У нас вон бабушка жила, сидит себе у печки, да вдруг и принимается просить, чтобы ее домой отвели! Долго понять не могли — что такое? А это ей всякий раз снилось, будто она в Твери оказалась, откуда ее замуж брали. Пришли, Степан Иванович!