Наталья Александрова - Тьма над Петроградом Страница 16

– Топай! – Один из красноармейцев толкнул его в спину прикладом винтовки.

«Дежа-вю, – усмехнувшись про себя, подумал Борис, – такое со мной уже было…»

Чекисты отконвоировали Бориса до автомобиля – не такого черного и лакированного, как у Черкиза. Этот был большой и старый, сиденья продраны, а сзади вообще лежала доска.

– Слышь, дядя, – тихонько спросил Борис у более старшего красноармейца, – а кто этот Черкиз?

– Какой я тебе дядя, – заворчал было тот, но потом ответил с охотой: – Товарищ Черкиз – самый главный в нашем городе чекист. Начальник всего гепеу, вот не привыкну никак, что переименовали…

– Силантьев! – заорал Евдокимов, перекрывая шум кашляющего мотора. – Да ты какого… с этим контриком разговоры разговариваешь и секретную информацию ему выдаешь? Под арест захотел? Может, ты и сам с контрой снюхался?

Красноармеец пробормотал что-то испуганно и всю дорогу старательно отводил глаза от взгляда Бориса.

Автомобиль остановился перед очень странным особняком. Когда-то это было весьма нарядное здание, с розовым фасадом, обильно оснащенным колоннами и пышной купеческой лепниной. На фасаде просматривались замазанные буквы, извещающие о прежнем назначении особняка. Буквы явно пытались вывести всеми доступными способами, но они снова и снова проступали на стене с завидным упорством, как живучий сорняк на огороде, и эти буквы все еще можно было прочесть – «Гостиница „Ампир“».

Розовый цвет фасада за годы революции и войны сильно поблек и выгорел до оттенка, весьма напоминающего сильно застиранное дамское нижнее белье. Лепнина, видимо, была признана новыми обитателями «Ампира» буржуазным пережитком и частично отбита. Колонны уцелели, хотя их тоже покрывали многочисленные шрамы от пуль и снарядных осколков. Но больше всего изуродовали здание какие-то странные железные щиты, закрывавшие снаружи большую часть окон.

Перед входом в здание стоял расхлябанный красноармеец с винтовкой. При виде подъехавшего автомобиля он вытянулся и придал своему давно небритому лицу выражение революционной непреклонности и служебного рвения.

– Выходи, контрик! – приказал Евдокимов, с ненавистью взглянув на Бориса, и для большей убедительности ткнул ему в бок ствол «маузера».

Видимо, ему не давала покоя допущенная при проверке документов оплошность и проявленный недостаток революционной бдительности, так что теперь он проникся к арестованному особенно горячей классовой ненавистью.

Борис подошел к крыльцу бывшей гостиницы. По сторонам от него шагали красноармейцы, чуть впереди шел Евдокимов.

– Отворяй, контрика арестованного привезли! – Евдокимов ткнул в лицо часовому мандат. Тот моргнул, снял с плеча винтовку и посторонился.

Евдокимов вошел первым, следом красноармейцы втолкнули Бориса.

За дверью их встретили двое чекистов в непременных кожаных куртках, с недовольными и заспанными лицами простых крестьянских парней.

– Ты кого это привел, товарищ? – накинулся один из них на Евдокимова. – Не знаешь, что ли, порядок? Сперва на Конную положено, для установки личности и выяснения обстоятельствов, а потом уже к нам, во Внутреннюю тюрьму!

– Ничего не знаю, – отмахнулся Евдокимов. – Личный приказ товарища Черкиза!

– А, ну если товарища Черкиза, тогда конечно! – уважительно проговорил второй чекист. – Тогда у нас нет никаких возражениев. У него, у Черкиза, стопроцентное классовое чутье! Давай, товарищ, бумагу, я распишусь, что принял у тебя контрика. Махматулин, в одиннадцатую арестованного!

Тут же появился здоровенный красноармеец в высокой косматой папахе, с кривым и недовольным лицом, мрачно взглянул на Бориса и толкнул его в спину:

– А ну шагай, шайтан! Шевели ногами!

Борис двинулся вперед по широкому, плохо освещенному коридору бывшей гостиницы. Красноармеец Махматулин шел следом за ним, тяжело топая огромными сапогами и приговаривая:

– Чего тебя, шайтана, зазря водить? Чего зазря в камера держать? Чего зазря хлебом кормить? Все одно – в расход пойдешь, так чего на тебя зазря время тратить? Приколоть штыком – и конец! Пули на тебя и то жалко!

Однако он довел Ордынцева до места и втолкнул в камеру.

Несмотря на то что на улице стоял еще белый день, в камере было темно. Причиной этой темноты, как понял Борис, являлись те самые железные щиты, которые он видел с улицы. Щиты эти закрывали окна камер, пропуская внутрь самое малое количество света и воздуха. Кроме этих щитов, окна были заделаны изнутри железными решетками и замазаны белой краской.

Дверь захлопнулась за спиной Бориса.

Глаза его постепенно привыкли к скудному освещению камеры, и он разглядел три человеческие фигуры – своих сокамерников, которые тоже разглядывали его с понятным интересом. Один – невысокого роста, весь какой-то круглый, с короткой окладистой бородой – внезапно подскочил, подкатился шариком к Ордынцеву и забормотал:

– Никому здесь не верьте, господин хороший! Все мерзавцы! Все скоты! Что им скажете – все чекистам передадут! Одно слово – фармазоны! Креста на них нет! Только мне верьте, я человек верный! Хотите – крест поцелую! Если вам с кем на воле связаться надо – вы мне только скажите, я мигом все устрою!

– Как раз ему-то и не верь! – донесся из угла густой бас. – Самый он доносчик и есть! И ведь своей выгоды не соблюдает, собака – доносит исключительно из любви к искусству! Есть же такие скоты – хлебом не корми, только бы гадость ближнему сделать! Ему чекисты даже пайку за старание не добавили!

– Не слушайте его! – взвизгнул бородатый. – Врет, все врет! Исключительно из зависти…

Борис отодвинул разговорчивого типа, подошел к свободной койке и сел на нее.

Глаза его окончательно приноровились к темноте, и он смог как следует оглядеться.

Камера, куда он попал, несомненно, была когда-то обыкновенным гостиничным номером. На потолке отчасти сохранилась еще дореволюционная цветная роспись – из пышных облаков выглядывала толстомясая розовая нимфа. Там же, рядом с нимфой, какой-то грамотный гражданин, неведомым способом взобравшись под потолок, крупно нацарапал матерное слово, наиболее точно, на взгляд гражданина, выражающее сущность нимфы.

Из гостиничной обстановки в камере ничего не осталось. То, что Борис поначалу принял за койки, были самые обычные топчаны, то есть сколоченные из досок грубые помосты, установленные на деревянных чурбачках. Вместо матрасов имелись дерюжные мешки, кое-как набитые соломой, а точнее – какой-то перепрелой трухой. Причем мешки эти были сделаны не по росту взрослого человека, а по росту ребенка, так что у всех заключенных или голова, или ноги лежали на голых досках.

Впрочем, сейчас заключенные не лежали на своих койках, а сидели на них в мрачном молчании.

Один из них – тот кругленький бородач, что предлагал Ордынцеву свои сомнительные услуги, – обиженно глядя в угол, чесал в бороде и шевелил губами, как будто перечислял чужие грехи и собственные добродетели. Второй – крупный, представительный мужчина лет пятидесяти, который предостерег Бориса от доносчика, – придвинувшись к самому окну, штопал что-то из одежды. Третий же – молодой парень с выражением какой-то отчаянной лихости на красивом лице, – прикрыв глаза, раскачивался, словно в такт беззвучной мелодии.

Словно почувствовав на себе взгляд Ордынцева, он вдруг вскочил с койки, прошелся по камере пружинистой походкой и пропел низким, немного гнусавым голосом:

– «Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько я карманов потрошил…» – Резко замолчав, он остановился напротив Бориса и проговорил: – Что молчишь, парень? По какому делу загремел?

– Вряд ли вас это касается! – холодно ответил ему Ордынцев. – Я не задаю вам никаких вопросов и на ваши отвечать не собираюсь!

– Скучно! – протянул парень, потягиваясь, как сытый кот. – Можешь и спросить, я отвечу, мне бояться нечего! Я честный вор, в политику не лезу! В карманы буржуйские – это да, это могу. Так уж такая у меня планида… А ты, по всему видать, политический или просто буржуй недорезанный, как этот… – Он кивнул на мужчину, занятого штопкой.

– Что молчишь, Соцкий?

«Недорезанный буржуй» поднял голову и скупо улыбнулся Борису – мол, не обращайте внимания, он и отстанет.

– Я здесь по ошибке, – ответил Борис уголовнику.

– Ну, это известное дело! – усмехнулся парень. – Это кого ни спроси – все по ошибке! Только легче от этого никому не будет, так по ошибке и в расход пустят! Ты вот, парень, не смотри на меня, как солдат на вошь. Здесь сидеть скушно, хочется с кем-то словом перемолвиться. С этими-то мне неинтересно, – он кивнул на остальных сокамерников, – а ты, по всему видать, парень бывалый. С тобой можно и об жизни потолковать, и в картишки перекинуться. Меня вот, к примеру, Васька Хорь зовут. А тебя?

Борис промолчал. Ему вовсе не хотелось ни откровенничать с уголовником, ни играть с ним в карты. Он прекрасно знал, что такие игры добром не кончаются.