Сергей ГОРОДНИКОВ - Алмаз Чингиз-хана Страница 16

Чингисхан не успел отъехать и на полсотни шагов, когда его догнал тысячник личной тысячи отборных воинов, который сам возглавлял сотню тайного сопровождения.

Бессмертный! — преодолевая страх, воскликнул он. — Я пересчитал убитых. Нет десятника карателей!

Хан, не оборачиваясь, зная, что его услышат, распорядился:

— Отныне гора священна! Никто не поднимется на нее и не покинет ее! Пусть его кости сгниют там заживо!

Тот, чьим костям уготована была такая участь, в это самое время убегал от расщелины обратно вверх по тропе склона, как напуганный заяц, подгоняемый каждым шорохом. Он высматривал, где можно было спрятаться от преследователей из личной сотни Хана и от стрел его телохранителей, не находил и поднимался выше и выше. Дыхание становилось судорожным, рваный шрам на красной шее побелел безобразной птичьей лапой, но он не осмеливался приостановиться даже на мгновение. С помощью рук преодолев крутой участок склона, он добрался до кривого прохода в отвесной скале, а за ним вновь оказался на площадке, где ещё не застыла кровь недавно казнённых рабов. Стены трех скал теснили площадку. Он заметался между ними, в безумном страхе осознавая, что очутился в западне. Бежать дальше было некуда. Только в бездну. Он глянул в пропасть, из нее дохнуло утробным ворчанием смерти, и он в ужасе отпрянул.

Вдали послышался неясный шум, а ему почудилось, будто по склону поднимаются воины, ищут его, высматривают за камнями, за деревьями… Загнанным зверем он заметался между скалами и пропастью. Мистический ужас предчувствия, что его в этом самом месте убьют, сбросят в пропасть, как он со своими воинами убивал и сбрасывал рабов, этот ужас душил его, загонял в мрачный темный угол. Скрытое тучами солнце неожиданно вырвалось из их плена, залило площадку красным холодным светом, и кровь в его жилах заледенела. Он замер как вкопанный, не смея дышать, — на площадку падала тень креста! Черная тень словно озарилась кроваво-красным светом, и сознание, наполненное переживаемыми страхами, помутилось, — он чувствовал, что стоит среди крови и тень креста шевелится, как живая тварь, медленно движется прямо к нему от пропасти, чтобы схватить и утащить в бездну.

Позже ему никогда не удавалось воссоздать по памяти, сколько он стоял в таком оцепенении разума и чувств. Однако он помнил, что приходить в себя начал только с исчезновением солнца, когда тень и кроваво-красный свет размылись, исчезли, как жуткое наваждение. Обессиленный, подёргиваемый мелкой дрожью, он привалился к самому углу стыка грубо обработанных скал, уткнулся горячим лбом в холод шершавого камня и тихо заскулил. Вдруг его затуманенный слезами взор привлек тусклый золотой предмет, слабо различимый в темноте неровной щелки. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он просунул ладонь в щелку, слабыми, непослушными пальцами ухватил и вытащил этот предмет. То была золотая плашка, и на гладкой поверхности ее угадывался процарапанный рисунок. На обратной стороне были чем-то острым выведены китайский иероглиф и изображение свиньи, которое теснилось к одной из двенадцати граней…

Прошло несколько дней после этих событий в горах, и Непобедимое войско вторглось на плодородную равнину. Черный дым от бесчисленных пожаров застлал безоблачное небо над некогда славным своим могуществом и высокомерием городом, который был сходу взят яростным приступом, — он разрушался озверелыми ордами и погибал безвозвратно.

Смрад от горящих трупов людей и животных, бесчисленные убийства, насилия, вопли отчаяния, всё это не беспокоило взора и слуха Чингисхана, догнавшего за прошедшую ночь передовые части своего огромного разноплемённого войска. Старчески одутловатый, он вяло сидел на персидском ковре и отхлебывал из фарфоровой китайской чаши дурманящий напиток из трав и крови змеи, который врач китаец советовал ему пить трижды в день ради продления жизни. Глаза его с сетью кровавых жилок покраснели от бессонницы, но он не испытывал желания заснуть, потому что знал, взятием данного города его власть над внутренними врагами и соперниками, всегда готовыми устроить заговор вождями властолюбцами укрепилась — и это было главным, это он должен был видеть и ощутить. И чем ужаснее он поступит с разрушаемым на глазах городом и другими городами, которые намерен завоевать, тем труднее будет заговорщикам за его спиной найти общий язык. А отдохнуть он еще успеет.

Его окружали тысячники личных тысяч, приближенные военачальники. Холодные и надменные они молча наблюдали гибель очередной цивилизации, которая оказалась на их пути. Подобие улыбки искривило линию губ Чингисхана, когда он подумал, что забота о последней сокровищнице уже не так его беспокоит, как в минуту сомнений перед нападением на хорошо укреплённый, с высокой цитаделью город. Он двумя пальцами сделал знак тысячнику, которому поручил охрану освященной своим непререкаемым распоряжением горы. Казалось, из-за происходящей вокруг гибели множества людей грань между жизнью и смертью стала ничтожной, и тысячник поспешно опустился на колени рядом с ковром непредсказуемого в перепадах настроений мрачного Хана.

— Кости того десятника должны были сгнить на горе, — бесцветным голосом тихо напомнил Хан. — Но я узнал, его не обнаружили. Ты не выполнил МОЙ приказ. Он исчез.

Тысячник затрясся мелкой дрожью, опасаясь неверным словом или движением вызвать раздражение Хана.

— Родом своим клянусь, найти его, — выдавил он, непроизвольно клацнув зубами.

Хан как будто в мыслях прикидывал цену этому обещанию и мучил его своим молчанием.

— Ты отличился при взятии цитадели, — наконец сказал он. Затем продолжил: — Будем считать, беглец сдох. — Чингисхан впервые повернулся смуглым лицом к тысячнику. — А если нет? Если он узнал, что ему нельзя знать, и вернется? Или сын его?

Вздохнув было с облегчением, тысячник воскликнул:

— Тогда мой сын дождется его сына! Внук — внука, правнук — правнука!

Чингисхан устало опустил голову и пробормотал:

— Глупый пёс. Какой мне в том прок, когда я умру? — И чтобы слышал тысячник, сказал: — Будем считать, он сдох.

Тысячник облегченно расслабился, посмел поднять на Хана раскосые чёрные глаза. Ободренный тем, что увидел, хотел привстать с колен. И замер под внезапно ставшим злобно змеиным взглядом Чингисхана.

— Но клятву я запомню. Она на твоем роду!

1. Загадки золотой плашки

День выдался чудесным. Вдалеке как будто наползли одна на другую, да так и окаменели сочно окрашенные ярким оранжевым сиянием величественные вершины горных хребтов. В ближайшей полосе деревьев и кустарников суетливо галдели птицы. Волнуя разнотравье, туда деловито прошмыгнул заяц, словно не замечая Бориса и Мещерина, которые сидели на камнях уклона подножия невысокой в сравнении с другими горы.

Они отдыхали в этом месте после того, как обошли близкие окрестности и убедились в их безлюдности. Не обеспокоенная их присутствием живность подтверждала, нанять проводника негде и разузнать об особенностях местности не у кого. Они очутились в незнакомых местах без чёткого понимания, что теперь делать, куда идти далее. Мещерин выглядел надломленным, потерявшим деятельную бодрость духа, и Борис старался не смотреть на него.

— Ты знал о казаках? — хмуро прервал молчание Мещерин.

— Да, — ответ Бориса был кратким. Он поднялся с камня, будто хотел избежать подробных расспросов.

Похожий на неутомимого следопыта, он зашагал вниз по уклону к рощам и лужайкам вытянутой к югу межгорной долины. Мещерин подтянул на ногах сафьяновые сапожки и тоже поднялся.

— Почему ты бежал из Пекина? — громко крикнул он в спину Бориса.

Удаляясь, тот перекинул ружье из руки в руку и не ответил, как если бы не услышал вопроса. Мещерин отряхнулся, без намерения догнать его, но тем же путём направился к роще у края долины. В зарослях кустарников он потерял Бориса из виду и замедлил шаги. Вскоре он вышел к поляне, где паслись лошади — их и казаков. Подростка казачка он нигде не увидел, а казаки, признав в атамане старшего, не тише птиц галдели по ту сторону поляны. Шапка кроны высокой сосны там дрогнула, по ровному стволу, вроде большущего кота, ловко спустился Вырви Хвост и спрыгнул с обломка нижней ветки, проделав это так, словно ему ничуть не мешали непомерно просторные штаны. Он мягко приземлился на рыжем ковре игл под сосной, тут же выпрямился и подошёл к своим товарищам, которые неожиданно смолкли после какого-то предложения Федьки Ворона.

Не обращая внимания на появление Мещерина, атаман, Седой и одноглазый здоровяк присели на корточки вокруг рисунка, который заострённым концом прутика стал вычерчивать на земле Ворон. У атамана в ладони блестела золотая плашка; он держал ее с наклоном к лучам солнца, позволяя им соскальзывать пятном отражения себе под ноги, а Федька срисовывал с нее нацарапанное изображение. Получалось у него довольно верно и, главное, при многократном увеличении намного понятнее. Расположенная посредине рисунка, похожая на два горба верблюда гора имела крутую стену. Внизу стены, словно в горном подоле, соприкасались два озера, — они были вроде вытянутых полукружий, которые разделялись полоской наваленных грядой камней. Ледниковая речушка впадала в одно озеро, а из смежного ему изливался водопад. Водопад устремлялся книзу, в другую ледниковую речку, — она была шире наполняющей озеро и огибала подножие двугорбой горы. От речки, как раз в том месте, где она поглощала водопад, начиналась тропинка. Круто поднимаясь по склону, тропинка много петляла, чтобы, в конце концов, привести к обозначенному крестом месту у стыка озер. И на этом месте, над знаком креста выделялся другой, очень странный знак . Атаман перевернул плашку. Обратную сторону на ней занимал тот же самый знак , но много большего размера.