Авалон - Александр Руж Страница 16

– Помираю… Дайте затяжку! Одну-единственную…

Вызвали милицейского фельдшера, и он влил извивавшемуся, как червь, швейцару дозу лауданума. Унявшись, Евдокимов не без посторонней помощи уселся на стул, растекся по нему квашней и бесстрастно пересказал то, что перед тем утаил.

Серебряный портсигар он прихватил вместе с деньгами. Позарился на драгметалл, который можно продать задорого. У себя в конуре раскрыл его и увидел папиросы. От них исходил запах табака вперемешку с чем-то еще – сладковатым, незнаемым. Евдокимов, завзятый курильщик, немедля опробовал приобретение и был поражен его действием. По углам швейцарской расцвели дивные хризантемы, стены разверзлись, и через пробоины хлынуло в убогую комнатенку тропическое солнце. Зашумели океанские волны, запели птицы с радужным оперением. Они перелетали с пальмы на пальму, блистая в ослепительных лучах, от которых после ленинградской декабрьской сумеречности резало глаза. Обалдевший швейцар, за свою пятидесятилетнюю жизнь не выезжавший далее Петергофа, распростер руки, шагнул навстречу прибою, чтобы понежиться в чарующих и наверняка теплых, как парное молоко, водах, но… натолкнулся на шершавую стену своего обиталища, пришел в себя и разревелся, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку.

С того дня, покидая вечером пост у дверей «Англетера», он запирался, доставал портсигар, закуривал папиросу с волшебной начинкой и снова погружался в восхитительное блаженство.

Тропический рай был пленителен, и так не хотелось его покидать, что папиросы кончились уже через три дня. Евдокимова это привело в состояние смятения: он кусал обшлага своей ливреи, прыгал по швейцарской, взбрыкивая, словно козел в загородке. Наконец не стерпел и пошел к дежурным. Выставил им припасенную бутылку беленькой, предложил вместе отметить Новый год. Во всей гостинице стоял праздничный перезвон, устоять перед соблазном было трудно. Дежурные для приличия отнекивались, ссылались на инструкции, но Евдокимов уговорил. Тяпнули по чарке, по второй. Дежурные повеселели, утратили зоркость, и Евдокимов утянул у них ключ от пятого номера. Сдернул печать, ворвался в комнату и стал осатанело перерывать все подряд. Крохотным угольком тлело чаяние, что где-нибудь отыщется еще хоть одна чудодейственная папироска. Авось покойничек обронил ненароком, а милиция при обыске проглядела… Дурость, конечно, но невмоготу было расставаться с фантастическим Эдемом, который так нежданно скрасил никчемное существование.

Папироска не находилась, Евдокимов ползал по ковру, люто рокотал и мало-помалу пришел в совершенно бесконтрольную ажитацию. Тут его и застиг вошедший Вадим.

Повинившись, швейцар залился слезами и принялся ручаться, что не собирался доводить дело до смертоубийства. Руками, сдавившими горло Вадима, управлял не иначе лукавый. Опамятовался лишь тогда, когда жертва мешком обвалилась к ногам. Евдокимов разом забыл про свои поиски, сломя голову побежал в каптерку, сграбастал саквояж с деньгами и растворился в ночи.

Куда бежать, где прятаться? Идей не было вообще. Он петлял по Ленинграду, совался на железнодорожные вокзалы, но, заприметив милицейскую шапку, давал оттуда стрекача, воображая, что все выезды из города уже перекрыты и всяк постовой снабжен приметами убивца. В обуявшем его безрассудстве он надумал добраться до залива и осуществить переход по льду в сопредельную Финляндию, совершенный однажды вождем мирового пролетариата. Но, как известно, был задержан.

Вадим в допросе не участвовал, он проходил в Обуховской больнице обследование на предмет нанесенных ему повреждений. Ленинградские медики располагали современным оборудованием, в городе имелся даже кабинет для рентгенографии зубов, а просвечивание икс-лучами внутренних органов давно стало обыденной процедурой. Врач показал Вадиму пластину с размытым изображением грудного отдела и выдал две новости: как водится, хорошую и плохую. Хорошая заключалась в том, что ничего смертельного рентгенологи не выявили. Однако на снимке явственно определились переломы трех ребер, а из этого следовало, что предстоит достаточно длительное лечение. Вадима, как воспитанницу Смольного института, затянули в тугой корсет, прописали для обезболивания новальгин. Колотье в груди слегка притупилось, и он смог откашляться. Беспокоило, сколько времени придется провести в стационаре. Ему сказали, что это будет зависеть от скорости образования костных мозолей. Если все пойдет быстро и без осложнений, то на восстановление понадобится недели две-три.

Вадим пробовал протестовать, но это ни к чему не привело. Оставшись в палате наедине с собой, он встал, сделал было шаг к окну, чтобы проверить, нельзя ли как-нибудь выбраться из заточения, но в левом легком, куда утыкался конец сломанного ребра, опять резануло, да так, что перехватило дыхание. Боль отдалась в сердце. Вадим сел, отер выступившую на лице влагу и понял, что с побегом придется повременить. Он лег на койку и погрузился в хандру, от которой его отвлекла только пришедшая днем Эмили. Она в сжатой русско-английской форме передала ему эпопею, рассказанную Евдокимовым.

История в тот же день получила продолжение. В портсигаре остались крошки, высыпавшиеся из папирос, – их передали эксперту, бывшему зубру царской полиции, специалисту по наркотикам, который когда-то ловил банду известного кокаинщика Вольмана. Эксперт посредством микроскопа и химических реактивов проанализировал предоставленный ему материал и заключил, что папиросы содержали изрядный процент растительного дурмана, популярного на Кавказе, где его изготовляют из растущей в предгорьях разновидности акации.

Наркомания в России, развившаяся в годы «сухого закона», еще не была побеждена. В том же Ленинграде существовал целый район между улицей Марата и Лиговкой, где в любой час можно было приобрести заветный белый порошок или что-нибудь потяжелее. Несколько месяцев назад был изловлен так называемый «комендант чумного треста» Кутьков, один из главных питерских нарковоротил. Но и с его поимкой зараза не отступила. Журнал «На посту» писал, что Кутьков и арестованные вместе с ним десять активных торговцев отравой – это лишь маленький отряд в армии «зачумленных», которыми кишат по вечерам и ночам улицы больших городов. Статья, появившаяся в Уголовном кодексе в 1924 году, предусматривала за распространение кокса и ему подобных веществ срок до трех лет. Само употребление дури к преступлению не приравнивалось и, соответственно, не каралось.

Пристрастие к «белой фее» имели не только маргиналы, но и люди, находившиеся, казалось бы, на противоположном социальном полюсе: актеры, музыканты, литераторы. Иными словами, богема. Поэтому ничего необычного не было в том, что поэт носил с собой портсигар с папиросами, начиненными не только табаком.

Эксперт сообщил, что зелье, отправлявшее швейцара Евдокимова прямиком в элизиум, обладает сильным галлюциногенным эффектом и действует непредсказуемо – может вызвать как эйфорию, так и вспышки беспричинного неистовства. А может