Далия Трускиновская - Государевы конюхи Страница 17

Говорили, что и плетью не мог Морозов управиться со своей Анной. И коли что — пряталась она у родни, или в Верху, у сестры, или у невестки Федосьи, так что приходилось старику каяться и обещаниями заманивать жену обратно. С царицей-то ссориться кому охота?

Стенька, вспомнив все эти слухи, отвлекся, а тем временем немногие женщины, что одновременно с бабой в душегрее вышли из Крестовоздвиженской церкви и пошли к Никитской, как-то незаметно скрылись в переулочках, и оказалось, что идут-то по всей широкой улице четверо — та баба, ее девка и девчонка, а четвертый — сам Стенька.

То ли скрип шагов привлек внимание, а то ли у иных баб и впрямь имеются глаза на затылке, особенно когда хочется высмотреть пригожего собой молодца, однако баба с девкой разом оглянулись и обнаружили, что за ними идет этот самый молодец в неприглядном кафтанишке земского ярыжки, с вышитыми на груди буквами: справа — «земля», слева — «юс». Уж эти-то Стенька волей-неволей заучил!

Но хоть и плох на вид кафтан, да с добрым подбоем, теплый, хоть и небогат молодец, да ростом высок, в плечах широк, в поясе тонок, кудри из-под шапки вьются, синие глаза без слов говорят!

А о том, что молодые бабы за версту и во мраке могут высмотреть его синие глаза, Стенька знал доподлинно.

Дальше произошло то, чего и следовало ожидать. Красавицы вроде и заторопились, однако чуть ли не через шаг оборачиваться принялись, улыбаясь при этом. Тут уж и к бабке не ходи — зазывают!

Стенька отродясь не допрашивал свидетелей по важному делу. И одно — что Деревнин поручил принести приметы пропавших вещей, а совсем другое — осторожненько выяснить, откуда у молодой и, сразу видать, бойкой бабы появилась душегрея покойной Устиньи.

У чьего двора они остановились, Стенька не знал. Судя по длине забора, по красивым и прочным воротам с калиточкой, двор имел рачительного и зажиточного хозяина. В последний раз обернувшись, хозяйка душегреи поднесла ко рту руку в рукавичке, но таким движением, что и слепой бы понял — палец к губам прижала, молчать и таиться велела!

Уже сообразив, что молодая баба попалась, как рыбка на крючок, и в душе этому по-мужски порадовавшись, Стенька как ни в чем не бывало прошел мимо ворот и захлопнувшейся за богомолицами калитки — кто его знает, чьи недобрые глаза оттуда следят… Он услышал голоса: мужской весело ругал припоздавших женщин, два женских оправдывались, еще мужской, молодой и задиристый, высказал веселое подозрение — точно ли в церковь ходили? Судя по всему, челяди у ворот околачивалось немного.

Стенька дошел до Никитских ворот и повернул назад. В такое время шататься темной улицей, освещаемой лишь луной да отраженным от снега лунным светом, право, не стоило, тем более что и морозец, словно проснулся, начал зубки пробовать, не зло, а все же… Он мог бы, пользуясь своей должностью земского ярыжки, подойти к сторожам-воротникам, погреться у малого костерка, но, полагая, что бойкая баба в подозрительной душегрее наверняка что-то предпримет, вернулся к нужным воротам, опять прошел мимо, и сам себе сказал, что третьего раза не будет — опасно, у него же при себе даже дубинки, положенной по званию, нет, а есть только нож-засапожник. И придется возвращаться сюда завтра с утра, узнавать, чей двор и кто загадочная баба.

Но третьего раза и не понадобилось.

— Сюда, молодец… — прошептали из переулочка. — Да скорее же!..

Стенька был ухвачен за рукав давешней девкой.

— Нишкни! — приказала она и пошла вперед, а он за ней.

Переулочек был узенький, между двумя заборами, и снегу там навалило едва ль не по пояс. Девка смело шла вперед, пропахивая рыхлый сугроб, и за ней оставалась широкая дорожка от тяжелой шубы и посреди той дорожки — глубокие следы сапог. Стенька старался идти след в след.

Всякая усадьба имела непременный сад, по зимнему времени голый и пустой, а в садовых оградах водились всякие потайные калиточки, летом скрытые в зарослях, да и зимой не слишком заметные, и такой вот калиточкой был Стенька проведен на неведомо чей двор.

Разнообразных усадебных строений, кроме хозяйских хором, было достаточно, чтобы за ними попрятался стрелецкий полк. И хлев, и конюшня, и сараи, и клети — все было приземистое, темное, отбрасывало на снег густые тени, давало укрытие молодцу, которого осторожными перебежками вели, надо полагать, в хозяйкин терем. Выскочил было лохматый черный пес, но не с яростью, а с радостью кинулся к девке, прямо лапами на грудь, норовя лизнуть в лицо.

— Свои, свои, — сказала она псу, отпуская Стенькину руку. — Вот и пришли.

Они поднялись по довольно широкой и пологой лестнице, оказались на крыльце, девка отворила дверь, а дальше уж пришлось идти в полном мраке. Стенька только и понял, что это были летние, неотапливаемые хоромы, очень удобные, чтобы втихомолку принять гостя.

Они оказались в светлице, которая видом своим не радовала душу, а вселяла чувство некой бесприютности. Голые стены и голые, без суконных полавочников, лавки вдоль стен, и голый же, пустой, жалкого вида стол, и ни единой занавески на окошках, как полагалось бы в хорошем доме, а ощущение — словно тут сто лет никто не жил и жить не собирается…

В унылой этой светлице было малость потеплее, чем на улице, и все же Стенька содрогнулся при мысли, что тут ему и предстоит миловаться с незнакомой красавицей в синей душегрее.

Она вошла беззвучно, даже половица не скрипнула, и остановилась у дверей, глядя на своего избранника с некоторым печальным недоумением — да точно ли этого приманила? Чуть склонив голову набок и держа прямо перед собой свечку в железном подсвечнике, стояла она в распахнутой шубе, из-под которой виднелась загадочная душегрея, и лишь легкий женский вздох дал Стеньке знать, что уже принято решение…

Заговорить первым он не мог и слов-то таких дерзких не знал, чтобы начать прельстительную беседу. Да и не было красавцу в этом нужды — до сих пор бабы сами все за него и за себя говорили.

— Что ж ты, молодец? — не дождавшись от него ни словечка, осведомилась незнакомка. — Как за чужой женкой гнаться — так горазд, а как нагнал, так и язык проглотил?

И засмеялась тихонько.

— Ты чья такова? — спросил Стенька, сам понимая, что вопросец дурацкий.

— А какое твое дело? Не понял — и не надо! Сам-то ты кто таков? За какие грехи тебя мне послали? А, молодец?

Вроде и веселыми были слова, однако приглушенный голос незнакомки говорил иное, смутно было у нее на душе. Освещенное теплым светом свечи, ее лицо в жемчужных ряснах до самых бровей казалось дивно прекрасным, и не озорная ухмылка бойкой бабы — нежная, с ума сводящая полуусмешка привиделась возбужденному Стеньке.

Он молча шагнул навстречу красавице, и тут же с ее плеч упала тяжелая шуба. Сама же она не отступила, словно покоряясь неизвестно чьему судьбоносному решению, лишь подсвечник на стол поставила. Дивно это было Стеньке, однако нужно ж было как-то поступать, вот он и поступил единственно возможным для балованного молодца образом…

— Погоди, погоди, дай слово вымолвить!.. — прошептала она, отталкивая, да не сильно, уклоняясь от поцелуя, да не слишком. — Больно ты скор!

— Чего ж годить? — прошептал и Стенька. От красавицы пахло пряным, тревожным, диковинным запахом. — Сама ж позвала? Или я тебе не мил? На улице мил был, а в горнице — перестал?

Причем шептал он прямо в ушко, по опыту зная, что не только слова опаляют смятенную бабью душу, но и горячее дыхание…

— Не тут же! — наконец-то она улыбнулась. — Замерзнем, поди!

— А где ж?

И Стенька, прижав свою добычу что было сил, наконец-то поцеловал ее прямо в губы.

Она ответила на поцелуй, и ответила так, как мало кто из мужних жен умеет. А Стенька сколько-то этого добра перепробовал и до женитьбы, и, что греха таить, после. Он запустил пальцы под бобровое ожерелье, плотно охватившее белую шею, и глубже, глубже — к затылку, туда, где под тугим волосником уложены были густые и, судя по тяжести узла, длинные косы.

— Да погоди ты!.. — словно бы сердясь, шептала она. — Куда спешить-то? Давай уж потешимся так потешимся!

Не от нежности, а от бесшабашного отчаяния бывает у баб такой голос, когда где-то в душе решено — ах, пропадай моя головушка!.. Если бы знали молодые мужики про такие бабьи причуды — поостереглись бы…

— А как? — недоумевая, спросил Стенька.

Для него-то мужская сладкая потеха уж началась, и не для того ж скинута на пол шуба, чтобы этим не воспользоваться…

— А ты послушай! — прижавшись и уже вовсю ласкаясь к молодцу, сказала красавица. — У нас сегодня баню топили. Первый пар — мужикам, второй — бабам, а третий кому?

— Да окстись ты! — Стенька даже отшатнулся. — По третьему пару банник гуляет! Говорят, до смерти забить и защипать может!

— У нас тут банник прикормленный! Нас и домовой любит, и овинник, а уж баннику перепадает — не жалуется!