Наталья Александрова - Тьма над Петроградом Страница 18

– Садитесь, арестованный, – сказал Черкиз, поднимая голову.

Борис сел и посмотрел на своего врага более внимательно.

Черкиз выглядел неважно. Со времени последней их встречи прошло немногим более двух лет, а он постарел едва ли не на все десять. Он был бледен и болезненно худ, тонкая шея болталась в воротнике френча. И только черные глаза горели неистовым огнем, напоминая прежнего Сергея Черкиза.

Борис с удивлением ощутил, что он совершенно не боится этого человека. То есть он понимал, что находится полностью в его власти и вряд ли удастся ему выйти живым из этого застенка, но страх, овладевший им на вокзале, куда-то пропал. Теперь больше не нужно было изображать из себя скромного совслужащего, не нужно следить за своими манерами и речью. Сейчас, сидя в кабинете напротив Черкиза, Борис почувствовал себя гораздо увереннее.

В голове его всплыла мысль, что неспроста Черкиз не назвал его на вокзале настоящим именем. И конвойного неспроста выставил из кабинета. И если это допрос, то где тогда барышня с пишмашиной? Вон папок на столе сколько! И сам Черкиз сидит, пишет. Это все дела. У них в ЧК без дела не разговаривают, сразу протокол составляют и в картонную папочку подшивают.

Борис нарочно развалился на стуле и решил держаться вызывающе. Хозяин кабинета все сверлил его глазами, Борис уставился в ответ. Наконец Черкиз кашлянул в кулак и прошипел:

– Ж-жив… Ты, оказывается, жив…

– Жив, как видишь, – подтвердил Борис самым беззаботным тоном, – жив и здоров!

– Ну, это мы быстро поправим… – протянул Черкиз вполголоса, потом опомнился, оглядел кабинет и достал из ящика стола стопку чистых листов бумаги.

– Назовите свое подлинное имя, – скучным голосом предложил он, – а также расскажите, с какой целью и по каким каналам вы прибыли в Советскую Россию.

– А то ты имя мое не знаешь, – ухмыльнулся Борис, – а может, фамилию забыл? Вряд ли… Такая же у меня фамилия, как и у сестры моей, твоей бывшей жены Варвары…

Не стоило бы примешивать сюда Варю, в конце концов, это их личная вражда, чисто мужское дело, однако у Бориса появилась сумасшедшая надежда. Точнее, только малюсенький ее кончик.

Черкиз смотрел на него молча, кадык его перекатывался.

– Как ни крути, – глумливо продолжал Борис, – а по всему получается, что родственники мы с тобой, товарищ Черкиз.

– Прекратите паясничать, – устало произнес наконец Черкиз, – у меня мало времени. Назовите свое настоящее имя, иначе…

– Да пошел ты! – Борис перегнулся через стол и отчетливо выговорил некоторые слова, которым он научился в свое время у казачков, мотаясь с ними по степям Украины за бандами «зеленых».

– Ты… – Черкиз бросил перо, так что оно покатилось по столу, разбрызгивая чернила, – да я тебя сейчас в подвал, там у нас такой мастер есть… через двадцать минут запоешь, как курский соловей! Все из тебя выколотят – куда шел, с кем, все пароли-явки, даже вспомнишь, как в детстве за горничными подглядывал, ваше благородие! А потом я тебя самолично шлепну!

Он внезапно задышал бурно, с присвистом и разразился лающим кашлем. Борис отодвинул свой стул подальше и наблюдал, как Черкиз, более не пытаясь сдержать кашель, вытирает платком выступившие слезы. Щеки его покрылись лихорадочным румянцем. Кашель наводил Бориса на размышления.

Черкиз прижал платок ко рту, после чего посмотрел, что там, и Борис зоркими глазами успел заметить на платке два маленьких красных пятнышка. Тут же ему стали понятны и болезненная худоба, и бледность, и впалые щеки, и лихорадочно блестящие глаза.

– Чахотка, – констатировал он, – чахотка у тебя, Черкиз. Помрешь ты скоро, я хоть и не врач, а вижу. Да ты и сам знаешь…

Черкиз молчал, потому что не мог говорить. Не испытывая ни капли жалости, Борис продолжал:

– Грустный итог жизни, товарищ. Чего ты такого великого совершил? Сотню-другую безвинных людей на тот свет отправил? Прикрываясь своей революцией…

– Не смей революцию своим грязным языком марать… – прохрипел Черкиз.

– Да брось ты! – отмахнулся Борис. – Раз уж у нас с тобой разговор пошел откровенный, без свидетелей, то ответь, чего же тебя, истинного большевика, пламенного революционера, товарищи в такую дыру заслали? Ты революции – все, а она тебе – дулю! Председатель Чрезвычайки – да где? В захолустном городишке спекулянтов ловишь!

Черкиз ожег его взглядом, и Борис понял, что ударил по самому больному. Ощутив небывалое злорадство, он продолжал:

– Не доверяют, значит, товарищи. Когда в девятнадцатом на расстрел людей посылал да еще перед смертью душу выматывал – годился, а теперь, когда контру истребили, вспомнили большевички про твое дворянское происхождение. Не доверяют…

– Врешь! – Снова вместо крика слабые легкие Черкиза могли выдать лишь хрип. – Да я тебя сейчас… – Он трясущимися руками вытаскивал из ящика стола револьвер.

– Вот уж это вряд ли! – Борис совершенно не испугался, какая-то злая сила заставляла его дразнить своего врага, доводить его до исступления. – Кто же тебе позволит в собственном кабинете-то… У вас теперь революционная законность… вон этот распорядился… – Он кивнул на портрет Дзержинского. – Ты сначала дело мое расследуй, а потом уж… Не восемнадцатый год на дворе! Так что «наган» свой убери, а то вон руки трясутся, еще выстрелишь ненароком, потом не оправдаешься. На тебя и так косо смотрят…

И снова по взгляду Черкиза Борис понял, что прав.

– С делом промедления не будет, – криво усмехнулся Черкиз, – не хочешь тут говорить – в подвале допросим. Все расскажешь, а потом я тебя там же, в подвале…

– Допустим, расскажу, – согласился Борис, – методы ваши мне хоть неизвестны, но догадываюсь. Как-то в контрразведке Белой армии меня так хорошо обработали – не сказал только потому, что ничего не знал. Так и сейчас. Ну, допустим, назову я свое настоящее имя, так ты его и так знаешь. Знаешь, что пришел я из-за границы по фальшивым документам.

– Откуда бланки взял? – процедил Черкиз.

– Понятия не имею, – честно ответил Борис, – это не мое дело. Больше тебе скажу, те, с кем я шел, видели, что меня взяли, так что сейчас уже переменены все явки и пароли. Что бы я ни сказал – вы все равно никого не найдете. Я вообще там маленький человек, делаю, что прикажут.

Борис вовсе не собирался рассказывать Черкизу, что его присутствие в экспедиции очень нужно и что без него все дело сорвется.

– Так что, пожалуй, расскажу-ка я там в подвале, что шел я через границу исключительно к тебе, – протянул Борис, – что ты, Сергей Черкиз, давно уже завербован агентами генерала Кутепова, что сотрудничаешь ты с РОВСом по велению сердца, поскольку имеешь дворянское происхождение, а также потому, что в Париже живет твоя жена с ребенком.

– С ребенком? – ахнул Черкиз. – С каким ребенком? У Вари ребенок? – Голос его дрогнул. – Этого не может быть!

– Как это «не может»? – удивился даже Борис. – Вы когда расстались, она беременная была, второй месяц… Так что сам считай, сколько теперь твоему… не называю его пащенком, поскольку родной сестры сын. Ращу его как своего…

Все это было правдой лишь частично. Тогда в девятнадцатом, когда Варя сделала выбор между братом и Черкизом, с которым жила не по любви, а по стечению обстоятельств, она и вправду была беременна. Но потеряла ребенка, когда они летели через степь на конях, спасаясь от бандитов. Борис вспомнил, как они с Саенко под покровом ночи на руках тащили истекающую кровью сестру в село, где у Пантелея была родня. Варя едва выжила и утром сказала ему, что ни о чем не жалеет, что Черкиз – совсем не тот человек, от которого ей хотелось бы родить ребенка[7].

Черкиз провел рукой по лбу, как будто у него внезапно заболела голова. Он был совершенно раздавлен известием о ребенке. Очевидно, и вправду в свое время Варя была ему очень дорога.

«Так и вел бы себя тогда по-человечески, сукин сын», – зло подумал Борис.

Но зря он беспокоился. Человек, сидевший напротив него за столом, был чужд всяческой сентиментальности. Несмотря на ошеломляющее известие, Черкиз быстро пришел е себя.

– Так ты что думаешь, что я ради этого тебя отпущу? – процедил он с кривой улыбкой.

– Что ты! И в мыслях не было! – Борис махнул рукой. – Я-то знаю, что ты ради своих принципов и матери родной не пожалеешь! Сына на смерть пошлешь! Но ведь судьба-то все за нас решает! Вот помрешь ты от чахотки и предстанешь перед высшим судьей, какой есть. За революционные принципы там не спрячешься… Рано или поздно ведь отвечать придется. Вот и предъявят тебе списочек, а в нем сколько фамилий? Ты небось не всех и помнишь, которых на тот свет проводил…

– Я атеист, в Бога не верую, – процедил Черкиз, – нет никакой загробной жизни.

– Это ты на митингах своих народу темному говори, – сказал Борис, – я, может, тоже грешник великий, но твердо знаю, что высший суд есть.