Уильям Дитрих - Пирамиды Наполеона Страница 18

Однако взаимоотношения Наполеона с людьми выглядели на редкость странно. Он обладал неоспоримым обаянием, и его поступки и проявления характера всегда были практически оправданны — нерешительность, отстраненность, подозрительность, напряжение — словно он, как актер, исполнял заданную роль. Энергия исходила от него, словно жар от взмыленной лошади, а его взгляд порой соперничал с яркостью зажженного канделябра. Он умело манипулировал людьми, используя тактику кнута и пряника, — множество раз мне довелось испытать на себе его неотразимое влияние. Но он мог мгновенно переключить все свое внимание на кого-то другого, и тогда вам вдруг казалось, что солнце скрылось за грозовой тучей, а порой, находясь в заполненном людьми зале, мог вообще замкнуться в себе и так же пристально, как только что взирал на вас, уставиться в пол печальными глазами, полностью погрузившись в мир собственных мыслей. Одна парижанка, описывая это отрешенное выражение лица, сравнила его с пугающей встречей на темной аллее. При себе он частенько таскал потрепанный экземпляр гётевских «Страданий юного Вертера», романа о самоубийственной и безнадежной любви, перечитанного им не менее шести раз. Мне предстояло увидеть, как разыграются его мрачные страсти в битве у пирамид, принеся с собой и триумф, и ужас.

Лишь после восьми часов морского парада мимо флагмана прошел последний корабль с неизменно развевающимся на мачте триколором. Перед нами выстроилось множество кораблей: сорок два фрегата и сотни транспортных судов. Солнце уже клонилось к закату, когда наш флагман наконец двинулся в путь, словно мать-утка за своим выводком. Французский флот растянулся по морю на две квадратные мили, большие военные корабли сбавили скорость, чтобы малые торговые суда смогли догнать их. Когда к нам присоединились другие конвои, то наш флот, растянувшийся уже на четыре квадратные мили, потащился вперед со скоростью трех узлов в час.

Все, кроме бывалых моряков, чувствовали себя скверно. Бонапарт, подверженный морской болезни, большую часть плавания провел в деревянной люльке, подвешенной на веревках так, что ее положение во время качки оставалось неизменным. Всем остальным было тошно вне зависимости от того, бодрствовали они или пытались уснуть. Тальма не пришлось выдумывать мнимые недомогания, а удалось испытать их в реальности, и несколько раз он доверительно сообщал мне, что уже почти наверняка находится при смерти. Солдаты не успевали добежать до верхней палубы, чтобы выплеснуть за борт содержимое желудков, поэтому ведра на корабле быстро переполнились, и блевотное зловоние проникало повсюду. На пяти палубах «Ориента» разместились две тысячи солдат, тысяча матросов, множество всякой живности и изрядные запасы провианта, поэтому мы буквально проталкивались через людскую толпу, совершая прогулки от носа до кормы. Маститым ученым типа Бертолле предоставили отдельные каюты, обитые красным дамастом, но простора в них было разве что немного больше, чем в гробу. Мы, менее именитые, обходились сырыми дубовыми чуланами. Во время приема пищи мы так плотно сидели на скамьях, что едва могли пошевелить рукой, поднося ко рту ложку с едой. В грузовом трюме тревожно ржали скаковые лошади, они били копытами, прямо тут же справляли свои естественные надобности, и все вокруг них промокло до нитки. Волнение на море было довольно сильным, и нижние орудийные отверстия пришлось закрыть, поэтому из-за тусклого света чтение практически исключалось. Мы, так или иначе, предпочитали слоняться по верхней палубе, но занятые делом моряки время от времени начинали злиться на толпу и приказывали всем спуститься вниз. За день все успели насытиться этим плаванием. А через неделю мы уже мечтали о песках пустыни.

К жизненному дискомфорту добавлялось тревожное ожидание английских кораблей. Стало известно, что за нами гонится со своей эскадрой предводитель англичан, Горацио Нельсон, потерявший в боях руку и глаз, но, к сожалению, от этих потерь ничуть не утративший задиристости. Поскольку революция лишила французский флот многих лучших роялистских офицеров, а наши тихоходные транспортные суда наряду с орудийными палубами были заполнены армейскими припасами, мы страшились любого морского сражения.

Нашим главным развлечением служила погода. Несколько дней подряд шквальный ветер сопровождался вспышками молний. «Ориент» качало с такой силой, что перепуганные животные орали как резаные, и все, что было не заперто, превратилось в жидкие отбросы. Потом наступило временное затишье, а через день навалилась такая жара и духота, что в корабельных швах запузырилась смола. Ветер был неустойчивым, а от воды несло гнилью. От этого путешествия у меня в памяти остались скука, тошнота и мрачные предчувствия.

В ходе нашего южного плавания Бонапарт частенько приглашал ученых после ужина в свою большую каюту для интеллектуальных разговоров. Ученые сочли эти сумбурные дискуссии приятным развлечением, а офицеры во время них с удовольствием подремывали. Вообразив себя ученым, Наполеон, используя политические связи, добился своего избрания в Государственный институт и любил повторять, что если бы он не стал солдатом, то выбрал бы для себя научное поприще. Величайшее бессмертие, утверждал он, достигается благодаря умножению человеческих знаний, а не военных побед. Никто не верил в его искренность, но было приятно услышать столь лестное мнение.

Итак, мы встретились в салоне с низким балочным потолком, по бокам которого темнели жерла пушек, замерших на своих лафетах, словно ожидающие охоты гончие. Затянутый брезентом пол напоминал черно-белую шахматную доску, как в ложе масонов, перенявших этот древний узор от расчерченных на клетки театральных сцен архитекторов времен Дионисия. Наверное, занимавшийся отделкой корабля декоратор также числился в нашем братстве. Или мы, масоны, предпочитали присваивать себе любые обычные знаки или узоры? С древнейших времен, насколько мне известно, нашими символами являлись звезды, луна, солнце, весы и геометрические фигуры, включая пирамиды. Но заимствование могло идти двумя путями: я подозревал, что выбор трудолюбивых пчел, появившихся впоследствии на эмблеме Наполеона, был обусловлен масонским символом улья, о котором ему вполне могли рассказывать братья.

Именно здесь я осознал, в какое ученое сообщество затесался, и ни в коей мере не стал бы упрекать это великолепное собрание за то, что оно с сомнением отнеслось к моему членству в своих рядах. Мистические секреты? Бертолле сообщил этому собранию, что я столкнулся с неким древним артефактом, значение которого рассчитывал разгадать в Египте. Бонапарт заявил, что у меня имеются определенные версии по поводу овладения египтянами электрическими силами. А сам я туманно сказал, что надеюсь найти оригинальный подход к изучению пирамид.

Научные вклады моих коллег являлись более весомыми. О Бертолле я уже рассказывал. С точки зрения авторитета с ним мог сравниться разве что Гаспар Монж, знаменитый математик, который в свои пятьдесят два года был старейшиной нашей комиссии. Благодаря его густым кустистым бровям, затенявшим большие припухшие глаза, он походил на мудрого старого пса. Основоположник начертательной геометрии, он отдал свой блестящий математический ум на службу правительству, когда революция попросила его спасти французскую артиллерийскую промышленность. По его приказу церковные колокола немедленно отправили в переплавку для производства артиллерийских орудий, а сам он тем временем написал трактат «Искусство производства пушек». В любое дело Монж привносил свои аналитические способности, будь то создание метрической системы или совет Бонапарту украсть из Италии «Мону Лизу». Возможно, осознав, что мой ум не настолько натренирован, как его, он принял меня, словно сбившегося с пути племянника.

— Силано! — воскликнул Монж, когда я поведал ему о том, почему попал в эту экспедицию. — Я недавно столкнулся с ним во Флоренции. Он как раз направлялся в Ватиканскую библиотеку и талдычил что-то о посещении Стамбула, а также Иерусалима, если ему удастся договориться с турками. Хотя о подробностях предпочел не распространяться.

Не менее знаменитым считался и наш геолог, перечень имен которого — Деодат Ги Сильвен Танкред Грате де Доломье — казался длиннее, чем ствол моей винтовки. Известный в степенных академических кругах тем, что в восемнадцатилетнем возрасте, проходя обучение в ордене мальтийских рыцарей, убил соперника на дуэли, к нынешним сорока семи годам Доломье стал преуспевающим профессором геологической школы и открыл минерал, названный в его честь доломитом. Заядлый путешественник с отменными усами, он не мог дождаться, когда же увидит скалы Египта.

Двадцатидвухлетний красавец Этьен Луи Малюс, математик и знаток оптических свойств света, отправился в поход в чине капитана инженерных войск. Другой известный математик, басовитый Жан Батист Жозеф Фурье, смотревший на мир задумчивыми глазами, всего пару месяцев назад разменял четвертый десяток. Нашим востоковедом и переводчиком стал Жан Мишель де Вентюр, экономистом — Жан Батист Сей, а натуралистом — Этьен Жоффруа Сент-Илер, носившийся со своей экстравагантной идеей, что отличительные признаки растений и животных могут со временем изменяться.