Антон Чиж - Безжалостный Орфей Страница 19

— Барышни обычно держат фото любимого человека. Зинаида показывала?

Тося обрадовалась: не знаете вы женского сердца, мужчины. Если что скрыть захочет, никогда не догадаетесь. Вот и Зинка так же: никогда и ничего. И снимков никаких не держала в помине. Зачем же ей на фотки дурацкие счастье променять? Умная была, понимала. Раз уж стала содержанкой, живи по правилам. Чего доброго, кто-то увидит, передаст знакомым — и пошло. До супруги дойдет, скандалы начнутся. А когда мужчину перед выбором ставят — или семья, или любовь, он понятно чем пожертвует. Все вы такие.

— Имени его не называла?

Вот до чего же непонятливый красавчик попался! Чего бы это Зинке тайну раскрывать. Все при себе держала.

— Где они проводили время?

Фу, как у вас тут жарко, хоть леденец съем. О чем это вы? Ах, да… Зинка не говорила, но я так поняла, что время-то они в номере проводили. А так чтоб выехать или пойти куда-то вместе, хахаль не желал. Уж так она его просила — он ни в какую. Секрет соблюдал. Но Зинка на хитрость пошла и уговорила его в Москву прокатиться, где их никто не знает. И ведь согласился! Зинка как раз сегодня вечером на поезд собиралась, меня вот заставила новое платье шить. Чтоб, значить, по Белокаменной в нарядах сверкать. Ох, дурища… Зачем только в петлю полезла…

— Действительно, зачем? Кто-то мог ей помочь?

Да кто же в таком деле поможет, эх, красавчик! Видно, загрызло Зинку положение — ни то ни сё, не жена, а так — подстилка для развлечений. Ударило в голову, она и руки на себя наложила. Мы, барышни, такие ранимые, нам бы только, чтоб любили и приласкали хоть когда… А получаем… А тут…

Тося залилась горькими слезами, оплакивая несложившуюся женскую судьбу свою и прочих подружек. Лебедев уже собрался налить успокоительное, но дверь распахнулась. На пороге стоял Коля, восторженный и слегка обезумевший: фуражка набок, пальто распахнуто.

— Есть зацепка! — сказал он таким страшным шепотом, что Тося перестала плакать.

* * *

Столица отряхивала зиму, как нахохленный воробей снег. Улицы еще полны темного снега, витрины не чищены, пролетки грязны, но каждая сосулька торопила весну. Весна — ранняя и долгожданная, подмигивала лужами и шумела стаями воронья над площадями и парками.

Казаров шел по Невскому и старался не смотреть на людей. Поднял воротник, словно искал в нем защиту. Он перебирал в памяти часы с днями и находил частые дыры. Что-то затягивалось, что-то оставалось в лохмотьях. Надо было как-то собрать, выстроить и заключить остатки в стальной обруч, чтобы больше не разбегалось. Но где же взять такой обруч, чтоб удержал сны и воспоминания.

В какой-то миг Ивану показалось, что он спит. И все это: проспект, стылая весна, и он сам в пальтишке — только снится ему или он сам часть чьего-то сна, в который попал и не может выбраться. Он прогнал тень, что мешала ему помнить.

Кажется, жар? Не простудился ли? Только этого еще не хватало. Нельзя простужаться. Нет, показалось. Щеки от ветра разгорелись. Теперь он забыл, куда шел? Ах, да… Надо возвращаться на службу. Сегодня сделал все, что обещал. Это помнил и никогда не путал. За это надо держаться, иначе совсем пропадешь. Что еще остается? Что-то важное было…

Казаров стоял на перекрестке и смотрел себе под ноги. Его задевали локтями в толчее, но все это было не важно. Он вспомнил, что сегодня надо сделать главное, надо успеть то, что никогда не было сном, а стало его жизнью, его смыслом и самой ее целью. Это же так просто, как же он мог забыть! Вот что надо непременно успеть. Сколько там, на башенных часах? Еще успеет. Еще не поздно. Надо только не опоздать. Старые дыры нельзя латать. Пусть будут новые воспоминания.

Он расправил воротник, отряхнул брюки от уличных брызг, догнал конный империал, что плелся по Невскому черепашьим шагом, и прыгнул на подножку. Все-таки быстрее, чем пешком. Теперь Казаров спешил. Он точно знал, что должен сделать.

* * *

Барышня хладнокровно разбирала учебники. Как будто не было полиции. Полиция же помалкивала, переглядываясь, и не решалась приступить к допросу. Быть может, смущала обстановка. Меньше всего эта комнатка напоминала обитель девушки. Железная кровать с худым одеялом, узкий шкаф, стол в чернильных пятнах, старый маятник, два шатких стула и стопка книг по математике. Ни занавесок, ни зеркал, ни тех милых безделушек, что создают исключительно женский уют. Спартанская обстановка намекала гостям: здесь вам не рады, спрашивайте и убирайтесь.

Да и сама барышня словно закована в броню. По серому платьицу с глухим воротом, туго зачесанным волосам и бледному цвету кожи трудно угадать возраст. Морщин еще нет, но уже старуха. Ни эмоций, ни интереса к жизни. И вся она какая-то серая. Кто же в такое может влюбиться? Размышления Коли были прерваны бесцеремонно.

— Я жду, господа, — сказала Татьяна таким бесцветным тоном, будто спрашивала урок у заядлых двоечников.

Лебедев изобразил страшную гримасу, предоставив юному коллеге разбираться самому. Одного допроса в день вполне достаточно. И так пришлось сдавать размякшее тело на поруки дежурному чиновнику.

— Позвольте, госпожа Мамрина… — начал Коля, но что-то сдавило горло.

Татьяна равнодушно ждала, пока юноша откашляется и прохрипит.

— Когда вы познакомились с барышней Лукиной? — наконец выдавил он.

— Мы не знакомились. Мы приехали вместе на заработки, — последовал точный и бесполезный ответ. Как и вся математика.

— Жили с Лукиной вместе?

— Снимали комнату.

— Когда Зинаида от вас съехала?

— Сто двадцать шесть дней назад.

Аполлон Григорьевич невольно свистнул от восхищения. Его удостоили таким пронизывающим взглядом, что он пробурчал извинения. И не рискнул вынуть леденцы.

— Почему вы разъехались? — спросил Коля, словно бросаясь в атаку.

— У Зинаиды началась другая жизнь, — бесстрастно ответила Татьяна, но все-таки добавила: — Ваши вопросы, господа, очень интересны. Но уже прошло десять с половиной минут, а вы так и не объяснили цель вашего визита.

Коля обратился за помощью к старшему. Великий криминалист сделал вид, что внимательно изучает небо в окошке. Дескать, сам нашел, сам привел, вот и выкручивайся как хочешь. И Коля выкрутился:

— Госпожа Лукина найдена сегодня мертвой в номере гостиницы.

Ничто не дрогнуло в сером лице. Татьяна заложила учебник бумажкой, поместила в стопку и лишь тогда спросила:

— Что с ней случилось?

— А вы как полагаете?

— Я полагаю, господин полицейский, что ее убили.

— Очень интересно, — вставил Лебедев. — Откуда такая уверенность?

— Жизнь, которую Зинаида себе выбрала, должна была кончиться такой смертью, — сказала Татьяна.

— Нам очень важны любые ваши наблюдения, — поспешил Николя.

— Это не наблюдения, это факты, — осадили мальчишку. — Мы приехали в столицу, чтобы учить детей, зарабатывая на хлеб. Хлеб учителя черствый и тяжкий, но это честный хлеб. Зинаида всегда им брезговала. У нее только и было разговоров, что в столице можно хорошо выйти замуж и без приданого. Для меня такие мысли неприемлемы. Мы часто спорили. Я всегда отстаивала свою точку зрения. Но Зинаиду было не остановить. Однажды она заявила, что сделала великое открытие. Я спросила, что же это за открытие. Она сказала, что только теперь узнала: назначение женщины — любовь и удовольствия любви. Важнее этого для женщины не может быть ничего. И эта любовь может приносить много денег. Я сказала, что это психология проститутки. На что Зинаида засмеялась и ответила: лучше быть сытой проституткой, чем голодным учителем. На этом наше общение прекратилось. А через неделю Зинаида съехала.

— Что же тут указывает на убийство? — спросил Коля.

— Погоня за большими деньгами заканчивается плохо. Она хотела получить все, а получила гибель. Именно так Зинаида должна была закончить. Это расплата за беспринципность. Иного окончания этой формулы быть не могло.

— А вы знаете, кого именно нашла ваша подруга?

— Она мне не подруга, — сказала Татьяна так, словно ставила двойку. — Не знаю и не желаю знать, кому она продалась. Какой-то столичный негодяй, расфуфыренный и самодовольный.

Аполлон Григорьевич невольно оправил пиджак, чтобы не быть расфуфыренным, и принял самое строгое выражение лица. Целиком пристойного человека.

— Ни разу его не видели? — из последней надежды спросил Гривцов. — Хоть издали?

— Мне некогда шпионить, мне надо давать уроки. Каждый день. Очередной урок у меня должен начаться через тридцать семь минут. На дорогу следует отложить двадцать девять минут. Делайте вывод, господа.

И полиция сделала. Лебедев заторопился к выходу, а Коля все еще надеялся, что с таким трудом добытая улика не пропадет окончательно. Он медлил, лихорадочно подыскивая вопрос, который поможет делу.