Еремей Парнов - Третий глаз Шивы (С иллюстрациями) Страница 19

— Нет, ничего срочного… Обо мне он не спрашивал?

— Можете спать спокойно.

— Я так и делаю. Потому и трубку не снимаю. Про «Курьер» не забыли?

— Когда будет, сразу же позвоню.

— Вас понял. Всех благ! — Он утопил рычаг и, найдя в приколотом над столом списке нужный номер, набрал четыре цифры.

— Добрый день, Гуго Иванович… Люсин звонит. Мне тут передавали, что вы мною интересовались…

«Все само собой получается, — подумал он. — Хорошо, что не пошел. Вот он и позвонил. Совсем другое дело».

— Вами я не интересовался, — как всегда сухо и резко, почти на грани бестактности, но не переходя эту грань, отрезал Гуго Иванович. — Но пальчики есть. Вполне отчетливо.

— Спасибо. Разрешите зайти к вам?

— Официальное заключение направим в отдел.

— Хорошо, — закусив губу, согласился Люсин.

«Зачем же тогда звонил, разыскивал!»

— Я звонил вам утром, чтобы поставить в известность. — Гуго Иванович словно почувствовал невысказанный вопрос. — Два отпечатка. Указательный правый вышел хорошо, большой правый размыт.

— Мужчина или женщина? — не утерпел Люсин, хотя дал себе слово не задавать вопросов.

— Не беспокойтесь, мы не позабудем указать в заключении, — тут же поймал его Гуго Иванович и, помолчав, буркнул, ответил все-таки, вопреки обыкновению: — Мужчина.

«Вот и исчезла красивая женщина, — усмехнулся Люсин. — Как нервно курила она у калитки сигареты, пока ее сообщник, потребляющий „Беломор“, пеленал бедного доктора химических наук! Как бы не так! Даже по ухватке ясно, что мужчина. Зажав сигарету между большим и указательным пальцами, видимо пряча огонь, он сделал несколько быстрых коротких затяжек… Жаль. „Пэл-Мэл“ разбухла в воде, хотя один палец — тоже неплохо… Но где все-таки та красотка, что перепачкала ему все спички? И почему я ничегошеньки не вижу? Картина где?»

Напряжение последних часов отхлынуло, и он ощутил сосущую пустоту. Словно провалился на бегу в бездонную яму. С удивлением понял, что ему стало вдруг нечего делать, что надо набраться долгого терпения и ждать, ждать… Все, или почти все оставленное преступниками прибрано теперь к рукам. Больше он ничего не узнает. Нужно пускаться на поиски, практически не имея за душой ни крохи. С чего начать? С института, в котором работал Ковский? Или лучше все бросить на розыск этой «Явы» с коляской? Дадут ли что-нибудь пальцы? Вычисления вариабельности, в которые он, честно говоря, мало верит?

Зазвонил городской.

— Люсин слушает! — Легонькую красную трубочку непроизвольно поднял двумя пальцами: большим и указательным.

— Здравствуйте, Владимир Константинович. Логинов говорит.

— А! — обрадовался он стажеру. — Что новенького, Глеб Николаевич?

— Хочу доложить — закончил опрос. Пустой номер! Соседи ничего не слышали и не видели, но дежурный милиционер обратил внимание на гражданина в мотоциклетном шлеме.

— Не так плохо, — повеселел Люсин. — Во сколько это было?

— Точно сказать он не может. Где-то после двенадцати ночи.

— Превосходно! Гражданин сел в поезд?

— Он не видел.

— Внешность запомнил?

— Говорит, было темно. Платформа плохо освещена.

— Чем же привлек этот субъект его внимание?

— Да шлемом этим самым… Выходит, слез с мотоцикла, чтобы сесть на электричку?

— А если его просто подвезли к станции? — вкрадчиво спросил Люсин.

— Отчего тогда шлем не оставил? — тут же возразил Глеб.

«Все правильно. — Люсин задумчиво взъерошил волосы на затылке. — И очень просто: заехал по дороге купить билет. Видимо, большой руки импровизатор! А то бы загодя припас…»

— Как фамилия милиционера, Глеб Николаевич?

— Синицын, сержант Синицын Петр Никодимович.

— Спасибо! Увидимся, — сказал Люсин, записывая фамилию на календаре.

— Вы где сейчас?

— В Жаворонках. Из автомата звоню.

— Тогда не в службу, а в дружбу: загляните к Людмиле Викторовне. Время позволяет?

— Конечно, Владимир Константинович, что за вопрос?

— Первым делом вы передадите ей от меня привет. Ласково, вежливо, одним словом, как вы умеете. Попробуйте эдакими намеками успокоить ее. Но ничего определенного! Пусть от вас просто исходит оптимизм. Дайте ей почувствовать, что вы, как и я, конечно, не сомневаетесь в благополучном финале. Вы меня поняли?

— Так точно, понял.

— И чудненько… Между делом пройдитесь по комнатам. Особое внимание обратите на туалетный столик хозяйки, если таковой в наличии. Лады? Духи там разные, помада, краска… Еще раз спичками поинтересуйтесь. Может, мы второй раз что-нибудь упустили. А под конец заведите разговор на медицинские темы. Она это любит. Поговорите о дефицитных лекарствах, гомеопатии, старичках-травничках, словом, о чем хотите. Заодно полюбопытствуйте, у кого они оба лечатся. В какой поликлинике.

— Все понятно. Фотокарточки вас не интересуют?

— Есть уже. Пересняли с документов. Действуйте! Семь футов под киль.

Люсин довольно потер руки. Контрагенты явно импровизировали на ходу. Важный штришок к психологическому рисунку. Если они действовали по заранее обдуманному плану, то, значит, произошло нечто неожиданное, заставившее их сделать финт. А где один финт, там и другой, глядишь — и проявят себя. Коли они артисты по природе, то тоже можно надеяться на новые выкрутасы. Как же иначе? Страшнее всего туповатый и злобный сухарь, который способен надолго затаиться, начисто сгинуть с глаз…

Люсин запер кабинет и спустился в буфет, где ожидалась вобла. Очередь образовалась уже солидная.

Глава восьмая. МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ ДОМЫСЛЫ

В ту же субботу, в седьмом часу, Лев Минеевич отправился с непременным визитом к Вере Фабиановне Чарской. Туман с отчетливым запашком подгоревшей капусты стал понемногу редеть и уже не так ел глаза, как утром. На Патриарших прудах Лев Минеевич, по обыкновению, посидел на скамеечке, но удовольствия не получил. Дышалось трудно. Томительный зной висел над горячим асфальтом. Синий угар расплывался вокруг грохочущего Садового кольца по улочкам и переулкам. Лев Минеевич винил во всем новенькие разноцветные «Жигули», которых с каждым днем становилось все больше и больше. И, как подметил старый коллекционер, за рулем-то сидела безответственная молодежь.

«Вытесняет машина человека-с!» Лев Минеевич с огорчением цыкнул зубом и, раздраженно жестикулируя, забормотал:

— Все спешат, несутся очертя голову. А куда? Зачем? Неведомо. Зачем им космос, когда на рынке пучок укропа как стоил гривенник до реформы, так и теперь — гривенник. Даже в антикварном и то теперь очередь. Плюнь и не ходи! По средам и субботам, когда картины привозят, толпы выстраиваются. Хватают, что под руку попало. Да разве так живописные шедевры приобретаются? Ни посмотреть, ни тебе подумать. Летят! Берут! Зачем-то перенесли магазин с Арбата. Кому он там мешал? Никакой в жизни стабильности!

Лев Минеевич опомнился и, устыдившись, что вслух сам с собой разговаривает, покосился на соседнюю скамейку. Но сидевший там молодой человек с пышными бачками был целиком погружен в книжку. Нога его стояла на оси детской коляски и периодически совершала возвратно-поступательное движение.

«А для матери младенец уже не существует, — осудил Лев Минеевич и, опираясь на свернутый зонт, поднялся. — Матриархат возвратился».

Старый коллекционер пристроился к длинному хвосту у квасной бочки. Покопавшись в кошельке, зажал в кулак трехкопеечную монету и приготовился терпеливо ждать. Но когда до вожделенного медного крана оставалось рукой подать, увидел, как нерадиво обмывает кружки старуха в некогда белом фартуке, и тихо вышел из очереди.

На улицу Алексея Толстого Лев Минеевич пришел в угнетенном состоянии духа. Он нырнул в знакомую подворотню, бочком проскочил тенистый двор и, приподнявшись на цыпочки, постучал в окошко. Потом задрал голову и стал ждать результата.

Летел тополиный пух, словно где-то потрошили ватиновую подкладку. На темном кирпичном карнизе, гукая, топтались голуби. Хлопнула форточка, и его позвали:

— Войдите, Лев Минеевич!

Он суетливо забежал в подъезд и, одержимый навязчивым счетом, сосчитал ступени, которых испокон века было четыре. Тут загремели замки, засовы, цепочки, и Вера Фабиановна отворила дверь, похожую на выставочный стенд почтовых ящиков всех времен и конструкций.

Войдя в комнату, Лев Минеевич с удивлением обнаружил, что и здесь была произведена некоторая перестановка. Стабильность уходила из жизни. Что-то явно переменилось в этой захламленной, но привычной и даже уютной по-своему лавке древностей.

По-прежнему громоздились на серванте и шифоньере всевозможные коробки, свертки и старые, избитые по углам чемоданы. Как и раньше, сумрачно посверкивали граненые флаконы давно усохших духов на трельяжном столике, пылились в открытой жестянке «Жорж Борман и Кё» бесценные раритеты. Но наметанный глаз Льва Минеевича все же ухватил перемену. Скользнув взглядом по картинам и фотографиям, висевшим на стенах, по темным истрепанным корешкам оккультных и теософских изданий на книжной полке, он догадался, что Верочкина комната изменила свой колорит.