Андрей Баранов - Война и Мир – 1802 Страница 19

В том состоянии душевной раскрытости, в котором сейчас находилась Лиза, она пребывала крайне редко. Ей было трудно перестроить свою душу сразу и просить бога о попрании врагов, когда она за пять минут до этого истово умоляла об их и своем прощении. Однако же она просто не могла не верить молитве, хотя только что священник давал совсем другие показания, то есть указания.

– Яви нам, господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре! – читал священник, и Лиза мысленно соглашалась и с этим тоже.

– Рано раскаиваться – надо воевать, воевать как можешь, мечом и крестом, коварством и женской хитростью, – мыслила она, сжимая кулачки, что в другое время в церкви сочла бы грехом. – Мы еще их всех опрокинем в море, утопим в балтийской ледяной купели! И слава богу.

– Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь, – докончил молитву священник.

В это время многие гуляки со средствами, ранее праздно шатавшиеся по столице целыми днями, почувствовали что надвигается катастрофа, способная положить конец их вольному существованию. Они по-прежнему ездили в общество, кутили, вели жизнь праздную и рассеянную. Однако же с театра войны приходили все более тревожные слухи. Московским главнокомандующим стал граф Ростопчин, поразительно быстро возвышавшийся в последнее время. Он раздавал всем желающим в большом количестве воззвания государя к москвичам и приказы по армии, а также свои собственные афиши. Все говорили о шпионах, о том что дела в армии хуже некуда, а англичане займут обе столицы еще до осени. Многие горожане надели мундиры и стали проповедовать патриотизм направо и налево, так что их старые знакомые только диву давались.

Пересказывали тот случай, когда к Ростопчину приволокли немецкого «шампиньона», а он его отпустил, сказав что если всякий гриб сажать то никаких оранжерей, то есть казематов, не напасешься. Знать старалась не употреблять английских слов даже в Английском клубе, и многие князья, привыкши к англицизмам, вынуждены были брать учителей дабы учиться выражать мысли на русском языке.

Вышел наконец и государев манифест. В нем, обращаясь к первопрестольной столице Москве, говорилось что неприятель с великими силами пришел разорять наше любезное отечество, и сие для нас неприемлемо. Также говорилось и о надеждах, возлагаемых государем на Москву, на ее знаменитое дворянство, о том что он сам не умедлит стать посреди народа своего в сей столице для руководствования ополчениями, и о том что погибель обратится на главу врага, а освобожденная от рабства Европа несомненно еще возвеличит имя России. Многие дворяне, прочитав его, тут же соглашались ради блага отечества всем пожертвовать и ничего не пожалеть.

Государя встречала в Москве целая толпа – все со зверскими лицами работали локтями, дабы лицезреть первое лицо, и кричали «Ура!» Купчихи называли Павла I «ангелом», в которого он недавно и впрямь чуть было не превратился. Все рыдали, в духоте некоторые теряли сознание. После посещения собора государь обедал во дворце, и барон фон Залысовский, прислуживавший ему за столом, не преминул посоветовать выйти на балкон к ждущему народу и бросить им немножко «бесплатных слонов», то есть пирожных. Государь последовал этому совету, и в давке за царским лакомством задавили немало народу, что заставило фон Залысовского пробурчать себе под нос загадочную фразу «Таки да, история повторяется».

В дворянском собрании все из кожи вон лезли чтобы переплюнуть купцов, которые ворочали миллионами, и обещали поставить под ружье по десятку человек с тысячи, что казалось неслыханной щедростью. Все старичье влезло в мундиры, старые екатерининские и новые павловские, так что зрелище было еще то. Некоторые впрочем опасались что от ополчения будет одно разорение и нужно произвести пожалуй новый набор в армию. Робкий голос здравомыслия, говоривший что следует наперед спросить у государя сколько все-таки у нас есть войска и в каком положении очутилась армия, заглушался ура-патриотическим хором, кричавшем что за родину не пожалеют ни крови, ни чего-либо другого, и не время рассуждать и нести всякие бредни, а время всем идти воевать за царя-батюшку. Говорилось также, что Москву конечно сдать придется, но зато она станет искупительницей.

Перед визитом Павла I к собравшимся вышел граф Ростопчин, еще раз подтвердивший, что придется не щадить ни себя, ни ополченцев. Скорым шагом в залу вошел Павел, и уже в первом его слове «господа» послышалось нечто человеческое, чего казалось уже и не приходилось ожидать. Он призвал всех к действию, не теряя времени, причем был столь любезен, что отдельно поговорил и с купечеством, отчего малочувствительные откупщики даже зарыдали, умоляя его взять и их жизнь и имущество. Впрочем на следующий день они сами удивились тому что наделали, согласившись на пожертвования.

Между тем колесо войны неумолимо катилось, с каждым днем приближаясь все ближе к древней столице. Веллингтон с Нельсоном, выполняя волю короля Британии, желали сделать Россию своей новой колонией наподобие Индии и из дикой отсталой страны превратить в цивилизованную. Павел I чувствовал себя лично оскорбленным, и потому не желал вести никаких переговоров. Граф Г. помчался в атаку на британцев потому что ему очень хотелось проскакать на новой лошади под горку. Все участники этой войны действовали вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей. Провидение заставляло всех этих различных людей работать на один огромный результат. Британцы не были готовы к зимней кампании, к ожесточению народа, к партизанской войне, и весьма опасно растянули свою линию.

Государь делал упреки командующим буквально за каждый шаг отступления, причем упреки эти выражались сначала в форме весьма резкой, к которой подданные уже привыкли и за которую они чуть было не прикончили не так давно своего императора. Павел с бешеным лицом ходил перед вытянувшимися во фрунт седыми генералами, и распалясь хлестал их по толстым щекам перчатками и стеком. Услышавши об оставлении Смоленска, перед которым врагу не дали даже сколько-нибудь значительной битвы, и о том что город был сожжен, он даже было хотел расстрелять трех генералов перед строем, но опамятовался и просто лишил их царской милости в виде обычного ужина. Впрочем и сами военачальники и вообще русские люди начали уже негодовать ввиду столь значительного отступления.

Факты говорят, что Веллингтон не предвидел никакой опасности ни в продвижении на Москву, ни за ее пределы. Впрочем и русские вовсе не намеревались заманивать англичан. Все происходило как бы нечаянно. Наши армии ловко отходили от англичан и друг от друга из-за взаимной неприязни генералов, командующих ими, Кутузов к тому же имел еще тайную мечту удалиться как можно дальше от государя, исполнившуюся только когда тот воспользовался предлогом и уехал к населению Москвы. Поэтому войска отступали сложным извилистым маршрутом со множеством острых углов, чем-то напоминавшим эпический поход Ивана Сусанина с польским конвоем.

Император, находясь при армии, вместо ее предполагаемого воодушевления только путал всем карты. Энергия действий уничтожалась, Павел и сам это чувствовал, но причины понять не мог. Наконец видя что дела идут вкривь и вкось, и объяснив это для себя тупостью и неспособностью генералитета, подводившего своего государя на каждом шагу под монастырь, он бросил попытки модернизировать на ходу ленивую армию, так и не перестроившуюся по прусскому образцу, и уехал в Москву, что немедля утроило силу русского войска.

Однако же и тут возник плюрализм мнений, и не было кворума. Барклай-де-Толли желал осторожности, цесаревич призывал дать генеральное сражение, Багратион писал доносы лично государю на военного министра Аракчеева, а самому Аракчееву – на всех остальных. В Смоленске, несмотря на интриги и раздоры, англичанам неожиданно дали сражение, однако же все равно пришлось отступить, несмотря на тысячи убитых с обеих сторон. Разоренные жители Смоленска вдобавок сами сожгли свой же собственный город и толпами ринулись в Москву, думая только о своих потерях и совершенно не заботясь о том рады ли москвичи понаехавшим, что еще более разжигало ненависть у московских обывателей как к оккупантам, так и к провинциалам. Веллингтон шел все дальше, а мы отступали.

Между тем граф Г. составил очередную реляцию князю Куракину о положении дел в действующей армии и общем ходе событий. Он писал:

«Милостивый Государь

Князь Александр Борисович

Я полагаю что министр уже доложил об оставлении Смоленска. Больно и грустно, вся армия скорбит, и я тоже. Клянусь честью, что британцы были в мешке, но мы так и не затянули узел. Я верю главнокомандующему как самому себе, почти как Вам, но отчего же мы отдали так много земли нашего доброго Отечества этим сволочам? Чего трусить-то? Флигель-адъютанты более преданы Веллингтону с Нельсоном, чем нам, вся армия ругает их насмерть. Я схожу с ума от досады, остается только проявлять чудеса личной храбрости. Отступаю вместе со всеми, повинуясь только из любви к государю и Вам, моему благодетелю, а иначе устроил бы партизанскую войну, и по крайней мере мы не потерпели бы такой ретирады. Войска дерутся как никогда, а мира никакого нам не надобно – война до победного конца! Простите что дерзко пишу – зато то что думаю. Правду говоря, надо готовить ополчение, ибо мы мастерски ведем за собой гостей.»