Александр Арсаньев - Французский сезон Катеньки Арсаньевой Страница 19

Неудивительно, что мы с Шурочкой попали на этот ужин к Павлу Игнатьевичу. Дюма просто отказался идти туда без нас. И так вышло, что Шурочка оказалась от него по левую руку, а я – напротив. И то, что в конце этого обеда он решил задержаться в Саратове еще на несколько дней, явилось в большей степени Шурочкиной заслугой, и в какой-то степени – моей. Хотя и по другой, нежели с Шурочкой, причине.

Разговор за столом зашел о героической профессии Павла Игнатьевича. Дюма рассказал о своей дружбе с префектом парижской полиции, и выразил желание познакомиться с полицией российской. У него возникла идея провести ночь в российской тюрьме, но от этого его общими усилиями отговорили, пообещав взамен экскурсию по каторжным местам.

Потом разговор незаметно перешел на тему Булонского леса и на парижскую традицию совершать туда прогулки на лошадях.

– Наш лес хоть и не Булонский, – улыбнулась Шурочка, – но разбойников в нем не меньше чем в Арденском. Правда, Павел Игнатьевич?

Глаза у Дюма загорелись опасным огнем.

– О каких разбойниках вы говорите? – с жаром спросил он.

Дюжина бутылок российского шампанского сыграли в последующих событиях немалую роль. Павел Игнатьевич в результате несколько сгустил краски, расписывая злодеяния местных бандитов, а Дюма тут же выразил страстное желание совершить прогулку в места их обитания.

– А если нам доведется встретиться с вашими разбойниками… – воскликнул он неожиданно звонким молодым голосом, вытащил из-за пояса подаренные ему хозяином пистолеты и потряс ими в воздухе. – Я покажу им, где зимуют омары.

То ли это был каламбур, то ли он перепутал речных обитателей с морскими. Но русские поговорки ему очень нравились, он их старался запомнить и иногда употреблял в разговоре, хотя и не всегда к месту. Но согласитесь – это действительно задача не из легких для человека, который знает всего десяток-другой русских слов. Во всяком случае Шурочке это выражение настолько понравилось, что она употребляет его до сих пор.

Признаюсь, что за этот день я ни разу не вспомнила ни о смерти Кости Лобанова, ни о Петре Анатольевиче. Мои чувства не имели ничего общего с чувствами Шурочки, но согласитесь – встретиться с всемирно известным писателем – дело нешуточное. Тем более, что его «Граф Монте-Кристо» стал для меня незадолго до этого настоящим откровением.

Чем-то сам Дюма напомнил мне своих романтических героев. Это, наверное, естественно. В графе Монте-Кристо больше от автора, чем от неграмотного бедного моряка из французской провинции, особенно во второй половине романа. Уже не говоря о тех идеях, что занимают постаревшего Дантеса. Теперь я услышала их в авторском изложении, уже вне всякой связи с его романом. Тема преступления и наказания настолько занимала его, что он постоянно возвращался к ней. И пророчил большое будущее криминальному роману.

– Что может быть интереснее, – с жаром утверждал он, – чем проследить интеллектуальный поединок преступника и полицейского. Особенно если преступник и полицейский – личности неординарные. Как бы я хотел написать о человеке, совершившем гениальное преступление.

– А такое возможно? – спросила я.

– Разумеется.

– У нас принято думать, что гений и злодейство – вещи несовместные.

– Как? – Дюма на мгновенье задумался. – Возможно. Но это же и есть тема. Гений совершает злодейство и… перестает быть гением. Это его расплата за преступление. Или наоборот…

Некоторое время он сидел со взглядом, устремленным то ли в будущее, то ли в бесконечность собственного внутреннего мира, после чего воскликнул с тем самым видом, с которым древние восклицали «эврика!»:

– А лучше написать целый цикл романов о гениальном сыщике. Он как орешки щелкает самые замысловатые преступления. А читатель, затаив дыхание, следит за ходом его гениальной мысли.

С тем же жаром и энтузиазмом он говорил и на любые другие темы. Так при неосторожном упоминании гордости русского застолья – стерляжьей ухи, разразился громами и молниями:

– Я осмелюсь низвергнуть с пьедестала всеобщего кумира. Культ стерляди – не здоровая религия, а фетишизм.

Мясо ее – желтое, мягкое и безвкусное, которое сдабривают пресными приправами, якобы для того чтобы сохранить его первоначальный вкус; в действительности же причина кроется в том, что русские повара, принадлежащие к породе людей, обделенных воображением и, что хуже, лишенными органами вкуса, еще не сумели изобрести соус для стерляди.

И это при том, что, произнося это, за обе щеки уписывал пироги с визигой. С большим аппетитом.

Досталось от него в тот вечер и французским кулинарам:

– Дело в том, – объяснял он уже через несколько минут, – что наши повара страдают изъяном, совершенно противоположным тому, который присущ русским поварам; они обладают чересчур развитым органом вкуса, благодаря чему оказываются в плену собственных пристрастий – вещь для повара пагубная.

Повар, отдающий чему-то предпочтение, – гремел он на весь дом, – готовит для вас блюда, которые любит он, а не те, что любите вы. Поэтому, если вы заказываете то, что по вкусу именно вам, а не ему, он говорит про себя с ожесточением, которое развивается у слуг к хозяевам вследствие постоянной от них зависимости: «А-а-а, значит, ты любишь вот это? Ну что же, я приготовлю тебе твое любимое блюдо!»

Лицо его при этих словах приобрело чудовищное выражение, а голос стал хриплым и надсадным, словно он изображал величайшего преступника всех времен и народов.

– И если речь идет об остром соусе, то он добавит в него слишком большое количество уксуса; если это брандада, то он не поскупится на лук; если эту рагу с белым соусом, то он переусердствует с мукой; если это плов, то он переложит шафрана.

В итоге, – скорбь глубоко оскорбленного человека исказила его черты и состарила лет на пятнадцать, – в итоге вы перестанете находить вкусными те блюда, которые любили раньше, вы больше не будете их есть и, когда речь о них зайдет в обществе гурманов, вы скажете:

«Это блюдо я когда-то любил, но оно, – мне показалось, что мсье сейчас заплачет, – но оно мне разонравилось; вы знаете, вкусы меняются каждые семь лет».

И вновь его голос обретал прокурорские нотки:

– Это будет означать, что не вы их разлюбили. – Дюма отчаянно затряс головой, подтверждая для убедительности этот жест обеими руками, – а ваш повар относится к ним с неприязнью.

Развивая кулинарные темы, он обескуражил всех присутствующих собственным «гениальным открытием», что стерлядь – это всего лишь молодняк осетра.

Вот как это звучало в его изложении:

– Изучая эту рыбу, к которой вы русские испытываете, на мой взгляд, чрезмерное пристрастие, я в конце концов заметил, что стерлядь – это не какая-то особая разновидность, а всего-навсего молодь осетра, преодолевающая астраханские плотины и поднимающаяся вверх по реке.

Но русские в гордыне своей и мысли своей не допускают, что Провидение могло не сотворить особой породы для услады дворцов, принадлежащих северным гурманам.

Так вот, что я могу заявить гурманам Юга и Запада… – при этих словах мсье зычно икнул, – В тот день, когда рыбоводство одарит осетра своим вниманием и займется разведением мальков этой рыбы, мы получим стерлядь у себя в Сене или в Луаре.

Спорить с ним из вежливости никто не стал, благодаря чему он сохранил эту уверенность до конца своих дней.

Затем разговор снова вернулся к проблемам преступности, потом плавно перешел на поэзию и, сделав круг, снова вернулся к кулинарии.

Жена Павла Игнатьевича уже шаталась от усталости, а ошеломленные всем происходящим и услышанным гости, сидели бледные и задумчивые..

И тем не менее ужин закончился лишь за полночь. В самом его конце Шурочка пела цыганские романсы, на глазах у Дюма стояли слезы, и он едва не передумал отправиться в разбойничье логово и вместо этого уже собирался посвятить несколько дней знакомству с цыганскими шатрами, но в последний момент снова вернулся к первоначальной затее, взяв со всех присутствующих слово принять участие в этом «приключении». На том и порешили, после чего наконец позволил вконец измученным сотрапезникам разъехаться по домам.

И только гостеприимный хозяин дома вынужден был сопровождать неугомонного гостя, во что бы то ни стало возжелавшего познакомиться с бытом караульных и дворников.

Не удивительно, что на следующее утро, а выехать договорились раненько, большинство вчерашних участников неожиданного ночного застолья клевало носами, а некоторые откровенно храпели по дороге в лес.

Мне самой, чтобы окончательно проснуться, пришлось влить в себя целый кофейник бодрящего напитка, поскольку, вернувшись домой под утро, я еще долго не спала, переполненная впечатлениями и угощениями гостеприимного Павла Игнатьевича. А ни свет, ни заря меня уже разбудила Шурочка. И увидев ее лицо, я подумала, что у нее умер кто-то из близких.