Борис Акунин - Князь Клюква. Плевок дьявола (сборник) Страница 2

Однако, когда с оппонентом не получается говорить языком грозным, есть способ почти столь же действенный – язык выгоды.

Посол прибыл не с пустыми руками. Было у него в запасе средство, с помощью которого можно было убедить князя отказаться от пагубного решения. У преосвященного Агафодора в широком рукаве черной рясы был припрятан хороший козырь.

Один раз, тому шестьдесят с лишним лет, точно такой же трюк превосходно сработал. Тогдашний русский архонт Владимирос согласился обратить своих подданных в византийскую веру, если ему дадут в жены императорскую дочь.

Что ж, пусть у Константина Мономаха казна пуста, а войско малочисленно, зато тоже есть дочь на выданье, царевна Мария. А у архонта Ярославоса недавно, в феврале, скончалась супруга. Он, правда, стар, но разве это помеха выгодному браку? Прежняя жена была варварского скандинавского племени, дикарка. Великому государю такой союз стыден. То ли дело византийская принцесса!

У Ярославоса, конечно же, от одного только намека слюни потекут. И тут можно будет твердо сказать: «Хочешь стать зятем базилевса – сохрани верность византийскому патриарху».

От родства с киевским престолом империя обретет не только религиозную, но и политическую выгоду. Прежде русское царство существовало в тени великого Константинополя, зависело от него хозяйственно и церковно, приглашало из Византии учителей и клириков, мастеров и зодчих, трепетало от одной мысли, что торговля с империей может остановиться. Но Ярославос не пожелал оставаться ромейским полувассалом, он стал смотреть в иную сторону – на запад. Там имелись и другие державы. Год от года они всё напористей теснили Византию.

Трех старших сыновей архонт женил на европейских принцессах, трех дочерей выдал за европейских государей – норвежского, венгерского и франкского. Прежде Русь считалась частью ромейского мира, но эти времена закончились.

Бракосочетание русского монарха с дочерью базилевса вернет всё на свои места. Киев вновь оборотит лик к югу, крепкий союз восстановится, римские и германские козни рассыплются в пыль. И, может быть, удастся выпросить у Ярославоса войско, чтобы отогнать от византийских границ обнаглевших сельджуков…

Все эти мысли пронеслись в голове многоумного епископа в несколько мгновений, пока русский чиновник и хорепископос шли навстречу паланкину.

Поклон славянина (а может быть, вэринга – у киевлян не всегда разберешь) был низок, почтителен. Немного отлегло от сердца: так не встречают тех, кому желают продемонстрировать пренебрежение. Длинное, превосходно составленное приветствие на греческом языке, со всеми приличествующими торжественному событию учтивыми оборотами, было безупречно.

Однако когда чиновник назвался – драгуманос Благомудр, – гладкое чело посланника омрачилось. Как, всего лишь переводчик? Не ближний боярин? Даже не нарочитый муж? Плохой знак, плохой…

И на стандартную просьбу о благословении константинопольский гость ответил сухо:

– Не могу, сын мой. У тебя языческое имя.

– Есть и крестильное – Телесфор, – не стушевался драгуманос. – У нас такой обычай, преосвященный: в повседневности зовемся обычным именем, а христианское бережем для важных случаев. Великий князь говорит: «Пока я жив, я Ярослав Владимирович, а как скончаюсь – стану Георгий. Так и на гробе моем напишите».

– В том и беда, что многие вспоминают о своем христианстве лишь перед встречей с Всевышним, – вздохнул епископ и истово, от души перекрестился. – Но я возношу Господу моления, чтобы архонт как можно долее оставался Ярославом… Здоров ли светлый государь?

Предписанную протоколом фразу он произнес с нажимом, давая понять, что вопрос задан не для проформы. Сам так и впился глазами в лицо чиновника. Ярославосу семьдесят лет, глубокий старец. Если нездоров или, не дай Боже, готовится лечь в гроб, всем хитроумным планам конец.

Но Благомудр ответил легко и весело:

– Государь здоров. Давеча был на соколиной охоте. Здоров ли август? Про кончину августы Зои нам уж известно. Какая утрата.

И лицом изобразил столь сложную мозаику, что самый искусный ромейский царедворец позавидовал бы: приличная скорбь и в то же время поздравление.

Значит, русы отлично осведомлены о константинопольских дворцовых делах и их тайной подоплеке. Это Агафодора не порадовало.

– Зачем такой многочисленный караул? – перевел он разговор. – В Киеве неспокойно?

– Спокойней спокойного, – уверил чиновник. – Государь повелел оказать драгоценному гостю сугубое почтение. При «сугубом почтении» полагается сопровождение в сотню конных дружинников, по-вашему – гвардейцев. У великого князя дружина большая, десять тысяч латных воинов. Я слышал, августосу Константину хватает пяти?

«И тех уже нет», – подумал Агафодор, глядя на почтительно-лукавую физиономию русского драгуманоса. Но не подобало императорскому послу состязаться в мелком пикировании с обычным переводчиком.

– Едем, – повелительно молвил он и отвернулся от чиновника. Местоблюстителя же, сердечно облобызав, пригласил сесть с собой в парадный экипаж, запряженный черными волами.

Хорепископос Еразм, греческий поп незнатного рода, много лет назад посланный служить в далекую северную страну, не имел никакой важности, однако Агафодор рассчитывал по дороге получить от соотечественника полезные сведения.

Сдвинув шторы, чтобы драгуманос не лез с этикетными любезностями, посол откинулся назад, на ковры, и уже безо всякой сердечности, а строго и требовательно велел:

– Рассказывай главное.

До города рукой подать, путь будет коротким. Терять время на пустые разговоры нельзя.

Еразм хорошо понимал, кто он по сравнению с Агафодором, птицей высокого полета, и потому сидел на краешке сиденья вполоборота, скромно. Хоть и был местоблюстителем большой, на семь епархий, митрополии, однако ж знал: возвышение его временное, и киевским предстоятелем ни при каком сочетании светил ему не быть.

– Скажи, что главное, преосвященный, и я отвечу.

Агафодор раздраженно фыркнул:

– Хорош местоблюститель! Еще спрашиваешь! Что остальные шестеро архиереев? Крепко ли стоят за патриархию? Ведь четверо из них – греки.

– Как и я, господин, – смиренно молвил Еразм. – Но прежде всего каждый из нас пастырь. Тебе ведом обет: будь верен Господу, а после Него своей пастве. Наша паства русская, и мы тоже стали русскими. Что хорошо для Руси, хорошо и для нас. А Русь ныне сама хочет решать, кто окормляет ее церковь.

Глаза константинопольца подозрительно сощурились:

– Уж не тебя ли наметил в митрополиты архонт, коль ты ведешь такие речи?

– Не меня, – всё так же тихо ответил Еразм. – Киевским епископом, а равно и предстоятелем великий князь желает поставить пресвитера Иллариона, родом славянина. Это муж весьма благочестивый и ученый. Читатель книг, аскет. Он прежде жил в пещере, удалясь от мира, но Ярослав велел святому старцу быть при дворе. Это будет достойный патриарх, поверь мне.

– Не будет, поверь мне! – раздраженно передразнил Агафодор. – Рус – митрополитом? Святейший патриарх никогда не согласится!

– На то воля святейшего патриарха. А только, если позволишь высказать мое скромное суждение, господин, лучше бы не перечить великому князю. Иначе он уведет свой народ и церковь к латинянам, и будет Русь молиться Всевышнему криво, от чего погибнет много живых душ…

Посол молчал, хмуро глядя на величественные ворота, к которым приближался длинный кортеж.

Они, конечно же, подражали знаменитым Золотым воротам византийской столицы, но высокая двойная башня была сложена не из грубого камня, а из розового кирпича, и на медных листах, покрывавших всю поверхность створок, не облезла позолота. Константинопольские этак не сверкали. Их уместнее было бы назвать «зелеными» – былое великолепие давно потускнело, окислилось.

Под высоким сводом загрохотало эхо. Ненадолго сделалось темно. Протопроэдр отодвинул занавеску, но экипаж уже выехал на городскую улицу, и Агафодор на минуту ослеп от яркого солнца.

Копыта волов сочно постукивали, колеса повозки погромыхивали железными ободами. Улица оказалась мощенной – не камнем, как в Константинополе, а широкими дубовыми досками, ехать по которым было приятно. Дубовыми были и высокие тротуары.

Это произвело на посла впечатление. Какое расточительство! Дерево, в особенности дуб, в ромейской столице было много дороже камня.

Разговор прервался. Агафодор смотрел по сторонам, желая составить впечатление о городе, про который говорили, что он тщится соперничать со Вторым Римом, а Первый уже и превзошел.

На Константинополь, если не считать Золотых ворот, Киев был совсем не похож. Во-первых, сплошь деревянный. Во-вторых, много чище. В воздухе не ощутимо зловоние, которым насквозь пропитан воздух константинопольских торговых предместий, хотя расположенный близ стены квартал тоже был коммерческим: по обе стороны тянулись товарные склады, амбары, купеческие конторы. Вскоре показалась и рыночная площадь.