Питер Акройд - Хоксмур Страница 2

Переправившись через Ла-Манш, в руках английских литераторов психогеография претерпела существенные изменения. Для Синклера dérive — мистический ритуал, дарующий ему недоступный, скрытый от других образ города, того, что построен поэтами и шаманами, а не политиками и планировщиками, где именно первые определяют его атмосферу, дух и даже судьбу. Акройда всегда отличал, скорее, психологический подход, как в романах, так и в литературных биографиях. Он уложил город на кушетку и подверг глубокому анализу — наиболее явно это сделано в «Хоксмуре», похожим образом написана и биография самого Лондона. В глазах Акройда Лондон — личность, которую можно понять, изучая его различные районы, словно они представляют собой отдельные характеристики, несовместимые, но объединенные в некий уличный театр, в результате чего город в душе смущается под удивленным, ироническим взглядом своих собственных обитателей.

Акройд и сам в большой степени полагается на dérive, но для него это понятие включает в себя кружение по времени и пространству — расширяющаяся спираль, двигаясь по которой можно открыть вечную сущность этого двухтысячелетнего города. Разумеется, Николасу Дайеру естественным представляется перемещение пешком; именно так — не считая редких случаев, когда он пользуется носилками или каретой, — мы и следуем за ним, несущимся из одной вершины той фигуры, того орудия убийства, которое он задумал возвести, в другую. Но важно, что под влияние древнего мастера попадает и его современный двойник, Хоксмур, которому тоже не сидится взаперти, и он выходит на улицы, бредет, словно живой мертвец, по Коммершл-роуд.

Все это лишь заметки на полях; основная часть «Хоксмура» — не просто сухое изложение окаменевшего видения некоего философа, но дело живое, ободранное докрасна, человеческое до жути. Все — от Дайера и постигших его в детстве несчастий до странствующего по большой дороге бродяги, потерявшего память и разум, от затрапезных домохозяек, изнывающих от недостатка общения, до парочек, обжимающихся в церковных дворах, и покинутых в туннеле детей — все в этой прозе не отгораживает вас от мира, но волной вздымается со страниц, чтобы вторгнуться в ваши чувства и привести их в полное смятение.

Решив наконец перечитать «Хоксмура», как-то зимним вечером я уселся в ярко освещенном доме в центре Лондона с книгой — но вскоре отложил ее в сторону. Мне было известно, чего ожидать, и все-таки атмосфера романа Акройда захватила меня с головой — до того, что мне стало страшно. Человек я отнюдь не легко поддающийся внушению, так что читайте — и будьте осторожны.

Хоксмур

Посвящается Джайлсу Гордону

Таким образом, в одна тысяча семьсот одиннадцатом году, на девятый год правления королевы Анны, был принят закон парламента, предписывавший воздвигнуть в Лондоне — в Сити и Вестминстере — семь новых приходских церквей, и эта комиссия была передана в ведение конторы по работам Ее Величества в Скотланд-ярде. Пришло время, и Николас Дайер, архитектор, начал создавать модель первой церкви. Коллеги его наняли бы для выполнения подобной задачи опытного плотника, но Дайер предпочитал работать своими руками: он вырезал миниатюрные квадратные окна и выпиливал ступени из тесаной сосны; каждый элемент можно было вынуть или разобрать, так что люди, по натуре любознательные, могли заглянуть внутрь модели и увидеть, как расположены составляющие ее части. Масштаб Дайер рассчитал по собственным планам, которые уже вычертил, в работе же пользовался, как всегда, ножиком с рукояткой из слоновой кости, вокруг которой была обвязана потрепанная веревочка. Три недели трудился он над этим макетом из дерева, и теперь, когда он прилаживает к колокольне шпиль, мы можем представить себе, как сама церковь по частям поднимается над Спиталфилдсом. Однако надлежало построить еще шесть церквей, и архитектор снова взял в руки свою короткую медную линейку, свой циркуль и плотную бумагу, которую использовал для чертежей. Дайер работал быстро, вместе со своим подручным, Вальтером Пайном, и только, а тем временем на другом конце огромного города перекрикивались между собой каменщики, высекая из грубого камня замысел архитектора — замысел, что виден нам и поныне. И все-таки сейчас, в эту минуту, мы слышим лишь его тяжелое дыхание — он склоняется над своими бумагами — да шум огня, который, внезапно разгоревшись, отбрасывает по всей комнате глубокие тени.

Часть первая

1

Итак, начнемте.[4] Да помните: наблюдая, как сооружение на глазах Ваших обретает форму, всегда в голове держите все строенье целиком, таким, каким оно Вами начертано. Первым делом надлежит Вам отмерить или же расчесть место для него манером самым наиточнейшим, за сим сделать рисунок и установить масштаб. Я сообщил Вам основные принципы касательно до отображения Трагедии и Величия, надлежащим образом размещая отдельныя части и орнаменты, равно как и блюдя пропорции в каждом ордене; видите Вы, Вальтер, как держу я перо? Здесь же, на другом листе, вычисляйте положения и воздействия небесных тел и высших сфер, с тем, чтобы не пропустить дни, в каковые труды Ваши следует начинать или окончивать. Строенье вместе с его перегородками и отверстиями, всеми до единого, начертать надлежит правильцем и разножкой, а коли части произведенья рознятся по высоте, то следует Вам показать, как линии налегают одна на другую, подобно сети, что ткет в кладовой паук. Да только Вы, Вальтер, употребляйте для сего черный карандаш, но не чернила, ибо перу Вашему я ныне покамест не доверяю.

На сем Вальтер Пайн свесил голову, принявши самый мрачный вид, как будто выпорот был на задке телеги, я же не удержался, чтобы не разразиться смехом. Вальтер имел обыкновение впадать в состоянье духа угрюмое и невеселое, и я, дабы его подбодрить, перегнулся через стол и, не раздумывая, дал ему чернил: видите, говорю, на что я готов пойти, только бы Вас не огорчать? Теперь же, коли Вы не серчаете более, прошу Вас продолжать: начертайте сие отвесное сооруженье с фасада или с передней стороны, за тем — самый сей предмет на сем же чертеже, с неизменным центральным положением, да так, чтобы видны были все его изгибы. То надлежит Вам не путать с разрезом продольным, какового отличие состоит в проведении черт и линий, не делая их сплошными. Подобным же образом и книга начинается с фронтисписа, далее идет посвящение ея, далее — вступление или предуведомление. Теперь подходим мы к сердцевине Вашего плана. Вам, Вальтер, должно быть, хорошо знакомо искусство затенения, и Вы, верно, обучены тому, как отображать тени с надлежащим тщанием. Единственно Тьма способна давать произведенью нашему истинную форму, а сооруженью — истинную перспективу, ибо нет Света без Тьмы, а без Тени — Сущности (у меня же из головы не идет сия мысль: что есть жизнь, коли не сочетание Теней и Химер?). Для того я и строю при свете дня, дабы открывать то, что таится в ночи и печали, продолжал я, но тут же перервался ради Вальтерова успокоения: довольно сих рассуждений, говорю, будет мне болтать мимоходом. Однако Вы, Вальтер, меня обяжете, естьли начертаете фасад весьма точно, ибо резчик по нему станет работать. Да не отступайте от моего плана; коли чему суждено простоять тысячу лет, то поспешности в сем выказывать не следует.

Страдаючи от сильной головной боли, я, хотя в комнатушке имелся один лишь небольшой очаг, испытывал неестественный жар и вышел наружу, в Скотленд-ярд. Мне известно было, что протчие в конторе станут, вероятно, на меня глазеть, ибо я для них являю предмет насмехательств, так что я ускорил шаги, направляясь к дровяным складам близь верфи, где мог, покуда рабочие сидели за обедом, прогуливаться в тишине, не будучи замеченным. Зима стояла в разгаре, задувал сильный ветер, от того река поднялась весьма высоко для сего места, и вода по временам будто сулила второй потоп, а поля на противоположной стороне были совершенно темны, словно во мгле. Тут, откуда ни возьмись, донеслись до меня обрывки пения и неясной беседы. Я мигом оборотился, не будучи в состоянии определить, откуда сии звуки слышались, однако после успокоил себя мыслию о том, что это был Ричмондской паром, как раз показавшийся мне на глаза. Так чувства мои следовали одно за другим, голову же мою всю дорогу полнили мысли о семи моих церквях, а стало быть, я пребывал во временах совершенно иных; я уподобился путешественнику, заключенному в своей каюте, однакожь мечтающему о цели. И тут, глядючи на реку и поля, я стираю их рукою и вижу единственно линии на своей ладони.

Я пошел назад к конторе, ожидая найти Вальтера занятым планами основным и отвесным, однакожь увидел его прохлаждающимся в углу, на стуле подле дымохода, уставившимся в огонь, как будто созерцал он странные образы в углях, да так меланхолически, как глядит иная нещастная на груду Смит-фильдской снеди. Я тихонько шагнул к столу и увидал там один чертеж, сделанный чернилами и карандашом лишь наполовину. Ах Вы, мошенник, воскликнул я, сие никуда не годится, да Вы сами извольте взглянуть! Вальтер же в смущении поднялся, потирая глаза — будь его воля, он бы себе все лицо напрочь стер. Послушайте-ка, мастер Пайн, продолжал я, не по душе мне сии выпирающия колонны; разве не указывал я Вам изобразить тут пилястры? Притом вот тут у Вас вход едва ли не на три фута передвинут. Неужли Вы такая дубина, что мне Вас должно грамоте обучать, футам и дюймам? Вальтер сунул руки в карманы панталон и принялся бормотать так, что речи его я не разобрал. Или же, говорю я ему, Вы в такой мечтательности пребываете, что отвечать не можете?