Сергей Юров - Убийство в имении Отрада Страница 2

В конце главной аллеи, обсаженной липой, отставной штабс-ротмистр обогнул цветник с фигурными клумбами из роз, левкоев и лилий и остановился прямо напротив парадного крыльца, на котором гурьбой толпились хозяева, их дети и слуги – дворецкий во фраке, камердинер в ливрее, горничные в чепцах и закрытых платьях. Несколько на отшибе стоял незнакомый молодой господин с темными волосами и очками на носу с горбинкой.

Cойдя с брички, Хитрово-Квашнин одернул синий двубортный мундир, поправил орден Св. Георгия, разгладил панталоны и, убедившись, что носки сапог сияют блеском, вручил поводья подбежавшему лакею, а саквояж – дворецкому. С тростью в одной руке, бумажной коробкой в другой, подошел, слегка прихрамывая, к крыльцу, поднялся по ступеням и расцеловал сестру. Обнял затем племянниц, 18-летнюю крестницу Аглаю и 15-летнюю Анастасию, и, наконец, обменялся рукопожатием с хозяином, среднего роста худощавым сероглазым шатеном в длинном архалуке, свободного кроя брюках и лакированных домашних туфлях.

– Добро пожаловать, старый друг, – с теплотой произнес отставной полковник, похлопывая Хитрово-Квашнина обеими руками по предплечьям.

– Рад, очень рад встрече, Андрей Василич. Приятно видеть, что годы тебе нипочем, все такой же бравый и подтянутый.

Извольский указал на чернявого юношу, одетого во фрак и плисовые панталоны.

– Познакомься, Анри Раймон Деверье, наш гость из Франции. На днях пожаловал. Представь, он сын того самого француза, который умер у нас в Отраде от горячки по пути к Гардениным в двенадцатом году. Помнишь, Леночка рассказывала, когда мы вернулись с войны?.. Приехал, чтобы увидеть могилу отца. Заодно серьезно пишет про нашу российскую растительность, про деревья всякие и кустарники.

Хитрово-Квашнин хорошо помнил рассказ кузины. В конце октября 1812 года на пороге усадебного дома Извольских появился больной иностранец. Прежде чем слечь в тот же день в горячке, он поведал удивительную историю. Оказывается, он был офицером в наполеоновской армии, дважды попадал к русским в плен, оба раза был обменен, и служил до тех пор, пока не дошел до Москвы и не влюбился в юную русскую дворянку, гостившую в тот год у своей тетки. Несколько недель длилось ухаживание, и девушка, ему, казалось, отвечала благосклонностью. Но в начале октября ее увезли в родовое имение на присланных отцом лошадях. Жюль Деверье затосковал, исхудал, не находил себе места. Любовь к русской красавице поглотила его целиком. Спустя две недели после отъезда возлюбленной, он не выдерживает: переодевшись в гражданскую одежду, оставляет свою часть и направляется на юг, в Петродарский уезд, чтобы просить ее руки. Неплохо говоря по-русски и избегая, благодаря этому, разоблачения, дезертир почти добирается на перекладных до цели, но внезапная болезнь заставляет его постучаться в двери другого усадебного дома.

Извольская, выслушав необычного гостя, сначала попыталась вылечить его с помощью местного врачевателя из крестьян, потом послала в город за штаб-лекарем, но француз быстро угасал. По его просьбе ему дали перо и бумагу. Свое короткое письмо французский дворянин адресовал сыну, жившему в Гаскони у незамужней старшей сестры. К вечеру ему стало хуже, в бреду он часто повторял имя Анны Гардениной, младшей дочери губернского секретаря Якова Гарденина, владельца имения Богохранимое. Когда штаб-лекарь приехал в Отраду, лечить ему было некого – француз уже отдал Богу душу. Сгорая от любопытства, Елена Пантелеевна взглянула на чужое письмо, но ничего в нем не разобрала – Деверье, увы, написал послание на непонятном для нее языке. А письмо доставили по адресу братья Голицыны, отправившиеся в поездку по Европе в 1815 году.

Хитрово-Квашнин посмотрел на худого высокого иностранца, лицо которого отличалось золотисто-смуглым оттенком, характерным для уроженцев юга Европы.

– Значит, вы получили отцовское послание, написанное на странном языке?

– Уи, мсье. Пардон, ви гаварить по-французски?

Русский кивнул. Французского языка в то время не знали только самые захудалые дворяне, безвылазно сидевшие в своих углах и хлебавшие щи лаптем.

– Отец написал письмо на португальском языке, – пояснил француз. – Моя мать была португалкой, она и научила нас с отцом родному языку, прежде чем уйти в мир иной от оспы… Тетка моя, у которой я воспитывался, в зрелые годы вышла замуж за канадца Жерома Гартуа, торговца пушниной, и забрала меня с собой в Канаду. Там я и вырос. Позже вернулся во Францию, поступил в Сорбонну, стал ботаником. Пишу большую научную статью «Влияние неблагоприятных факторов на жизнеспособность деревьев Европы».

Штабс-ротмистр вспомнил, что у бывшего тамбовского губернатора и известного поэта Гавриила Романовича Державина первая жена была дочерью камердинера Петра III португальца Бастидона. По рассказам, она отличалась красотой, добрым и веселым нравом.

– Гм-м, немцев, французов и англичан всегда хватало в России. Португальцев, напротив, днем с огнем не сыщешь… Ну и что же сокращает жизнь российским деревьям, мсье?

– Я только приступаю к исследованиям, – смутился француз с португальской кровью в жилах.

Хитрово-Квашнин пожелал ему удачи в научных изысканиях, повернулся к хозяйке и вручил ей кулон на цепочке с гравировкой ее имени. Затем вынул из коробки красивую соломенную шляпку.

– Приобретено в Первопрестольной, матушка, – пояснил он, шутливо приняв важный вид.

Именинница водрузила на голову шляпку и широко улыбнулась.

– Спасибо, братец! Шляпка просто чудо! И кулон превосходен!.. Ах, какой приятный сюрприз ты устроил!.. Как снег на голову!.. Ни письма от тебя в последнее время, ни весточки… Оказалось, вон что задумал!.. Слышим, лакей вопит с крыши: «Барин Евстигней Харитоныч едут!»…

– А это тебе, крестница! – Хитрово-Квашнин вынул из кармана небольшую коробочку, достал из нее золотой браслет и надел на запястье Аглаи. Та обняла крестного родителя и расцеловала его. Запечатлела на его щеке поцелуй и Анастасия, когда он повесил ей на шею очаровательную золотую цепочку. Девицы на время забыли обо всем на свете, обсуждая достоинства подарков.

– Рад, очень рад! – произнес хозяин, улыбаясь и кивая головой. – Ну, что, потянуло в родные пенаты?.. Надолго ли?

– Навсегда, Андрей Василич… Подмосковье оно, само по себе, и не худо, да уж больно по нашим просторам соскучился. Такого раздолья там не встретишь. Леса кругом да болота – прямо, царство Берендеево!

– Вот здорово! – воскликнула Елена Пантелеевна, переглядываясь с детьми.

– Не шутишь? – усомнился Извольский.

– Истинный крест! – Хитрово-Квашнин перекинул трость в левую руку, а правой широко перекрестился. – Тоска по родным местам заела.

– Лучшей новости ты и привести не мог… Почитай, шесть годков тебя тут не было… Что ж, погуляем денька три, а дальше Петров пост, нельзя.

– Ну, трех-то дней должно хватить за глаза!

Хозяйка обошла гостя кругом. Внешний вид его произвел на нее благоприятное впечатление. Фигура оставалась подтянутой, на лице с большими карими глазами, твердой линией рта и носом с едва заметной горбинкой морщины ничуть не углубились. Евстигней все такой же красавчик, подумала она. Хорош! Хоть опять в женихи!

– Не стареешь, братец, лишь волосы слегка подернуло сединой. Ну, дай-то Бог!.. Не женился еще?.. Берегись, подруги юности далекой, подпоручицы Доможирова и Щеглова, тебя так просто не оставят. Все вытягивали из меня, не надумал ли ты вернуться в Харитоновку. Так что приготовься к осаде.

– Ты забыла про их товарку, Матякину.

– Лидии Ивановне не до тебя, она имеет виды на поручика Потулова. Он теперь не такой усердный гуляка и выпивоха.

– Вот оно что, тогда отобьемся! – заверил ее штабс-ротмистр, улыбаясь. – Э-э, да где ж твои веснушки, сестрица? Неужто вывела?

– Сами собой исчезли. Видно, время пришло… А, что Авксентий Евстигнеич?.. По-прежнему служит в Москве? Какой он из себя? В Головниных?

– Ведь поближе к нему ты и перебрался, когда не стало Ирины Григорьевны, – вставил Извольский. – Что и говорить, единственный ребенок!

– У братца было три мальчика и четыре девочки, но остался лишь один Авксентий, – вздохнула хозяйка. – Если бы не колики да оспа, и мы сейчас бы воспитывали восьмерых детей… Ох, не будем о грустном!

– В детстве и юности Авксентй и впрямь на мать был больше похож, – сказал Хитрово-Квашнин. – Теперь наше, хитрово-квашнинское, в нем проглядывает… В отставку, слава Богу, вышел. Ждал я этого. Оставил ему Нескучное, а сам сюда. Третьего дня к вечеру и прибыл в Харитоновку… Сходил на кладбище, всплакнул… Вот ведь какая штука, горазды мы ценить близкого человека только после его ухода навеки вечные… А могилка покойницы, слава Богу, в пригожем виде! Что и говорить, крепостные любили Ирину Григорьевну.

За дверями послышались шаркающие шаги, и на пороге показалась миловидная старушка в чепце старинного покроя и коричневом шелковом платье. Прищурившись и поднеся руку к глазам, она неторопливо осмотрела парадное крыльцо. Это была семидесятилетняя мать хозяина дома.