Александр Арсаньев - Иерусалимский ковчег Страница 2

— Подозреваю, — промолвил надзиратель, — что гибель вашего друга была не случайной.

— А откуда вы узнали о нашей дружбе? — насторожился я.

— При покойном лично мною было обнаружено кольцо с вашей символикой, — пояснил Медведев. — Из чего я и заключил, что и он имеет к вашей ложе непосредственное отношение, если, конечно, кольцо не краденое, — Лаврентий Филиппович усмехнулся. — Но тогда, я полагаю, его смерть должна заинтересовать вас тем более.

— Справедливо полагаете, — заметил я, все еще ошеломленный услышанным. — Почему вы сомневаетесь, что Строганов покончил с собой?

— Мы узнали о происшествии со слов свидетеля, — объяснил надзиратель. — Ему показалось, что он видел рядом с Виталием еще одну фигуру, хотя и не слышал шума борьбы. Но утверждать наверняка он не берется, так как дело происходило в потемках, а у нашего свидетеля очень плохое зрение. Однако он явственно разглядел, как кто-то свалился в воду, и слышал всплеск. После чего и поспешил в управу, так как никого не оказалось поблизости, а жертва не просила о помощи. Да он в любом случае вряд ли смог бы ему чем-то помочь.

— А вы уверены, что это именно Строганов? — засомневался я.

Медведев махнул рукой:

— Уверен совершенно!

С моря повеяло холодом, я поднял свой воротник и постарался в него зарыться как можно глубже. Гранитная набережная за Невой показалась мне в этот час особенно мрачной.

Медведев тоже поежился и заметил:

— Домой бы уже пора. Супруга-то заждалась.

— А вы все же попробуйте рассказать поподробнее, — попросил его я и напомнил:

— Сами ведь разговор-то начали.

— Ладно, — согласился Медведев. — При трупе были обнаружены именные часы, так что позже выяснить его адрес мне особого труда не составило. Родители тело опознали. Они видели сына вечером накануне.

Это известие встревожило меня настолько, что я распрощался с Медведевым, позабыв расспросить его о личности свидетеля. Судя по всему, смерть Виталия не была случайной, и что-то подсказывало мне, что Иван Сергеевич непременно появится у меня с визитом на днях.

Мне было не по себе, я так до сих пор и не осознал случившегося, очень трудно было представить, что Строганова нет больше среди живых.

Я медленно приближался к дому, раздумывая о произошедшем и механически трогая амулет, спрятанный на груди. Подарок в форме двойного ромба с мифической буквой алеф грел мне душу и успокаивал.

У меня перед глазами так и стояла сцена недавнего посвящения. И от грустных мыслей болело сердце.

Когда поручитель ввел Виталия Строганова в ложу, среди присутствовавших был так же и я. Молодой человек выглядел растерянным, его глаза скрывала повязка. Все собравшиеся были в белых кожаных фартуках, хранившихся в Ордене специально для ритуала. На мне тоже был фартук с отогнутым нагрудником. В дверях появился ритор, я узнал в нем своего хорошего знакомого Грушевского. Он долго и многозначительно говорил о таинстве, которое должно быть сохранено и передано потомкам и от которого зависит судьба всего человечества. Его указательный палец в кожаной белой перчатке был устремлен в грудь прозелиту. Я заметил, что у Виталия руки слегка подрагивали.

Потом ритор стал задавать ему церемониальные вопросы, знакомые мне, как и всякому масону.

— Клянешься ли ты сражаться со злом, воцарившимся в этом мире?

— Клянусь, — прошептал Виталий побелевшими, искусанными губами.

— Клянешься ли хранить священную тайну? — вновь вопрошал ритор.

— Клянусь, — вторил эхом взволнованный неофит.

Виталия подвели к столу, за которым сидели двенадцать человек, место председателя пустовало. Поручитель, лицо которого оставалось в тени, снял с его глаз повязку, Строганов зажмурился от яркого света. Алтарь освещали восемь огромных церковных свечей. К нему вели три ступени, означающие три последовательных рождения посвящяемого.

— Сегодня ты повергаешься к вратам храма, — провозгласил ритор.

Два брата встали из-за стола и под руки подвели Строганова к первой ступени. Ритор велел ему лечь. Виталий повиновался. Когда он встал, на него одели фартук Ученика с приподнятым нагрудником, изготовленный из кожи агнца.

Так кто же посмел посягнуть на жизнь новообращенного? Эта мысль не давала мне покоя весь путь до дома.

Я миновал аллею английского парка и подошел к парадному входу. Мира, кутаясь в кашмирскую шаль, уже поджидала меня на улице.

— Яков Андреевич, снова что-то произошло? — догадалась она, с тревогой заглянув мне в глаза. Сегодня она нарядилась по европейской моде, и вряд ли кто смог бы угадать в ней индианку. Свои тяжелые черные волосы она спрятала под изящной шляпкой с вуалью.

— Неужели, милая Мира, ты все еще не привыкла ко всяким неожиданностям, столько времени проживая со мной под одной крышей? — поинтересовался я, улыбаясь.

С тех пор, как я возвратился с Востока и привез ее с собой из далекой Индии, она добровольно взяла на себя обязанности экономки в моем доме. Я подозревал, что Мира тайно влюблена в меня с того самого момента, как мне посчастливилось избавить ее от жуткой смерти на родине. Индианка слыла гадалкой в своей стране, и мне не единожды суждено было убедиться в ее прорицательских талантах.

Мира вздохнула, ветер качнул ее дымковое платье.

— Ты же продрогла! — воскликнул я.

— Ничего подобного, — запротестовала Мира. — Я-то привыкла ко всему, — заявила она. — А вот Кинрю волнуется. Кажется, он возомнил себя вашим телохранителем!

В этот момент Юкио Хацуми, именующий себя Кинрю, что в переводе с японского значит ни больше не меньше, чем золотой дракон, вышел из-за колонного портика, предваряющего мой особняк, по всей видимости, намереваясь преступить к привычным обязанностям бессменного ангела-хранителя. Он пристально взглянул на меня из-под коротких густых ресниц и спросил как бы невзначай:

— Вскорости, вероятно, надлежит ожидать с визитом Кутузова?

— С каких пор ты научился читать мои мысли? — поинтересовался я полушутя-полусерьезно.

— С тех пор, как был вынужден в вашем обществе покинуть свою страну, — ответил Кинрю с достоинством. Его я привез с собой вместе с Мирой, выполнив важное поручение Ордена на Востоке еще до войны с Наполеоном. Только благодаря ему я смог избежать в Японии тюремных застенков.

Все вместе мы вернулись домой. Я чувствовал, что жутко проголодался, и, к моему удовольствию, в столовой уже был сервирован стол. Слуга подавал антре, холодные легкие закуски. И мы уже приступили к трапезе, когда принесли тортю, мой любимый черепаховый суп. Славная Мира, как всегда, обо всем позаботилась.

— Дело идет об убийстве? — сосредоточенно осведомился Кинрю, отправляя в рот полную ложку супа.

— Полагаю, что да, — произнес я в ответ, посчитав, что от расспросов все равно не отделаешься.

Так было всегда. Как бы я ни сопротивлялся, Юкио Хацуми узнавал все, что хотел. А о Мире вообще лучше смолчать. Иногда мне казалось, что моя черноокая подруга и так всегда знает все наперед. Чего только стоили ее магические сеансы гадания, будь то раскладка карт Таро или трактование древних астрологических таблиц. О ней в Петербурге уже ходили легенды!

— Ну, наконец-то! — усмехнулся Кинрю. — А то что-то мы уже заскучали.

Мира бросила на него убийственный взгляд, но ничего не сказала, выпив стакан холодной воды. Она заметно нервничала, предчувствуя появление Ивана Сергеевича Кутузова, мастера, открывшего мне истинный свет и тайную природу вещей. Ему я был обязан своим членством в Ордене и воистину безбедным существованием.

После обеда я поднялся в свой кабинет со сводчатым потолком и витражными окнами в средневековом стиле. Своим убранством он напоминал мне скорее келью монаха, нежели апартаменты человека из общества. Не успел я открыть тетрадь и взяться за свои записи (по совету Иоанна Масона я начал вести дневник), как камердинер доложил мне о визите Кутузова.

— Проси! — велел я ему и, захлопнув тетрадь, спрятал ее в своем тайнике, который располагался в стене за картиной Гвидо Ренни.

— Приветствую вас, друг мой! — поздоровался Иван Сергеевич, едва переступив порог моей скромной обители.

Я склонил свою голову в ответ.

— Очень рад вас видеть, — как это ни странно, но мои слова соответствовали истине. Я искренне обрадовался его визиту, вопреки тому, что наставник иногда даже мне внушал нечто вроде благоговейного ужаса. И тем не менее, я считал его своим другом, несмотря на то, что это именно он открыл мне вторую Соломонову добродетель, которая заключалась в повиновении. И это с моей-то любовью к свободе!

До моего вступления в Орден я считал своим главным де— визом слова: «Liberte, egalite, fraternite ou la mort!»

Или, говоря по-русски: «Свобода, равенство, братство или смерть!» Однако истина показалась мне важнее, и я несколько изменил свое мнение о соотношении этих философских понятий.