Виктор Мережко - Сонька. Конец легенды Страница 2

Беловольский мгновенно перевел на него револьвер, и чиновника отбросило к стенке.

Грабители выскочили из банка, едва не сбили с ног ничего не понявших швейцаров, бросились к автомобилю.

Первой в салон запрыгнула Табба, затем все остальные, и водитель изо всех сил вдавил педаль газа в пол.

Машина с ревом рванула с места.

За их спинами послышались свистки, выстрелы: автомобиль с визгом вырулил от банка на Каменноостровский проспект и понесся по нему в сторону Большого.

За грабителями мчались Ворон и Аслан. А чуть поотстав — пролетка с Сотником и Хохлом.

Прохожие в недоумении шарахались по сторонам, встречные экипажи резко тормозили, едва успевая уступать дорогу автомобилю и пролетке.

Машина с грабителями вырулила на Большой, с визгом шин свернула в ближний переулок, с ходу влетела под широкую арку, где в пустом дворе поджидала черная карета.

Табба вместе с Беловольским выпрыгнули из автомобиля, бросились к карете. Захлопнули дверцы, и карета понеслась со двора.

Миновали несколько улиц, выехали на Дворцовую набережную, покатили по ней. Спустя какое-то время свернули на Миллионную, где стояла еще одна пролетка.

…Спустя полчаса пролетка подкатила к воротам дома Брянских на Фонтанке. Табба покинула ее и, кутаясь в легкое полупальто, направилась к калитке.

Новый привратник Илья, улыбчивый и по-деревенски простоватый, с готовностью побежал открывать, разулыбался, раскланялся:

— Милости просим, мадемуазель. Что ж вы так налегке, озябнете!

Бывшая прима не ответила и зашагала ко входу в дом.

В доме на главной, парадной лестнице ей навстречу вышел тощий, с вечной подозрительностью на лице дворецкий Филипп, удивленно посмотрел на спешащую наверх мадемуазель.

— Что-нибудь случилось, мадемуазель?

— С чего ты взял? — огрызнулась девушка и зашагала дальше. — Приготовь мне чаю.

Обер-полицмейстер Санкт-Петербурга Крутов Николай Николаевич пригласил к себе в кабинет недавно назначенного начальником Санкт-Петербургской сыскной полиции полковника Икрамова Ибрагима Казбековича для особой доверительной беседы.

В облике князя просматривались непростые годы, проведенные на взрывном Кавказе: седина на висках, пристальный, изучающий взгляд, небольшой шрам на подбородке.

Николай Николаевич некоторое время молчал, прикидывая начало разговора с самолюбивым южанином, сложил пальцы корзиночкой, хрустнул ими.

— Ну как?.. Осваиваетесь на новом месте, князь? В окопы не тянет?

— Если честно, почти каждую ночь воюю с горцами.

— Надо входить в новую стезю, князь.

Тот обозначил сдержанную улыбку, сухо ответил:

— Буду стараться, ваше превосходительство. Еще недельку-другую, и начну хоть в чем-то разбираться.

— Многовато берете для разгона, Ибрагим Казбекович. Знаете, что такое начальник сыскной полиции Петербурга?

— Весьма приблизительно.

— А я, князь, попытаюсь объяснить вам предметно. — Крутов встал, подошел к окну. — Подойдите.

Тот покинул кресло, остановился рядом с обер-полицмейстером.

До слуха донеслись звуки какой-то песни, затем из-за угла улицы выплыла разношерстная толпа простолюдинов, двинулась мимо Департамента полиции, размахивая красным полотнищем и распевая:

Но мы поднимем гордо и смелоЗнамя борьбы за рабочее дело…

Толпу сопровождали зеваки, детвора, какие-то восторженные девицы, бросающие цветы поющим.

— Знаете, что это такое? — спросил Крутов.

— Бунтовщики, — пожал плечами тот.

— Нет, князь, это наши ошибки. Наше разгильдяйство, наше нежелание видеть истину, страх называть вещи своими именами. Это возможное начало конца, князь! — Обер-полицмейстер вернулся к столу и, упершись в него обеими руками, некоторое время стоял молча. Потом попросил: — Только не считайте меня сумасшедшим. — И вдруг заговорил свистящим полушепотом: — Я ненавижу все это! Мразь!.. Мразь и нечисть вокруг! Казнокрадство! Мздоимство! Воровство! Попранная вера! Смятенные умы и души! Революционная пакость! Террористы-бомбисты с истеричными курсистками! Кровь и убийства!.. Растерянность и ожесточенность! Вы понимаете, насколько больно наше отечество?

— Примерно. Но при чем здесь моя новая должность?

— При том, что отныне все это должно быть в вашей несчастной голове, князь. День за днем, месяц за месяцем, год за годом. От такой жизни либо сходят с ума, либо стреляются! Либо бросают все к чертям собачьим и бегут! Вы — сыскарь! Ассенизатор! Беспощадный и жестокий! Вот кем вам предстоит стать в ближайшее время. Как бы вам мерзко ни было! — Николай Николаевич, бледный и задыхающийся, опустился в кресло, уставился на Икрамова горящим вопрошающим взглядом. — Вы вправе, князь, отказаться. Еще не поздно.

Икрамов усмехнулся:

— Поздно. Я уже принял решение.

— Иного, пожалуй, я от вас не ожидал. Другой, может быть, и сбежал, вы — нет. Кровь не та!.. — Обер-полицмейстер откинулся на спинку кресла, хотел было закурить, но отложил папиросу. Взял со стола папку, открыл ее на первой странице. — Вот что произошло за последние сутки… Утром на Невском транспорт казначейства в триста пятьдесят тысяч был осыпан семью бомбами и обстрелян с углов из револьверов, в результате чего пятеро убитых, деньги похищены, обыски производятся, все возможные аресты приняты. Ну и, надеюсь, знаете также о совсем свежем ограблении «Нового Балтийского банка»?

— Разумеется. У меня на столе лежит доклад по этому поводу.

Крутов все-таки закурил, обошел стол, сел напротив Икрамова. Желваки его скул снова сжались до белого.

— Во-первых, там погибли люди.

— Да, двое. Банковский чиновник и полицейский.

— Этого вам недостаточно?

— Я, ваше превосходительство, привык к более серьезным цифрам.

— На Кавказе война, а здесь мир.

— Кажущийся.

— Именно. С меньшими жертвами, но с более серьезными последствиями. — Обер-полицмейстер снова полистал лежавшее перед ним дело. — Во-вторых!.. За два последних месяца это уже третье банковское ограбление сходного почерка. И за ними может стоять весьма серьезная организация. Вплоть до террористической.

— К этому есть какие-либо данные?

— Пока никаких. Но любопытно, что банду возглавляет женщина.

— Женщина?!

— Да, особа лет тридцати.

— Словесный портрет не составлен?

— Не только словесный, но и рисовальный. — Крутов достал из дела карандашный рисунок, положил перед князем. — Полюбуйтесь.

Тот взял листок, некоторое время изучал его. На нем была нарисована молодая госпожа, лицо которой закрывала черная кисея.

— Она прячет лицо под кисеей?

— Да, при входе в банк. Но во время ограбления она решается на фрондерство — снимает кисею, и тогда выглядит следующим образом. — Обер-полицмейстер достал из папки второй листок, тоже передал Икрамову.

Теперь на рисунке была изображена девушка с открытым лицом, правый глаз которой закрывала черная повязка. В ней при внимательном изучении можно было угадать некоторые черты бывшей примы.

— Странно, но она кого-то мне напоминает, — произнес Икрамов.

— Вы не оригинальны, — Николай Николаевич забрал портрет, сунул в дело. — Не вам одному она кого-то напоминает. Но все это бред!.. Важны не аллюзии, а конкретный человек.

Ибрагим Казбекович помолчал в раздумье какое-то время, попросил обер-полицмейстера:

— Позвольте, ваше превосходительство, еще раз взглянуть на рисунок.

— Понравилась мадемуазель? — оскалился тот.

— Мадемуазель? Она мадемуазель?

— Так, к слову. Возможно, мадам. Это вам и предстоит узнать.

Бывший артист оперетты Изюмов мерз в ожидании директора театра уже битый час, кутался в ветхое драповое пальтишко, шмыгал носом, подтирая жидкий и бесконечный насморк снятой с головы фетровой шляпой.

За эти годы Николай сильно сдал — стал совсем тощим, безвольный подбородок еще более заострился, на голове четко обозначилась яйцевидная лысина.

Увидел подкативший к ступеням театра богатый директорский автомобиль, суетливо сунул шляпу в карман пальто, заспешил навстречу Гавриле Емельяновичу.

Тот, оставив автомобиль, зашагал наверх и не сразу узнал бывшего артиста. С определенным удивлением замер перед двинувшимся к нему господином и, лишь когда Изюмов приблизился почти вплотную, с искренним недоумением воскликнул:

— Батюшки! Вы ли это, Изюмов?!

— Так точно, я-с! — Бывший артист смотрел на директора с виноватым обожанием. — Очень приятно, что узнали-с, Гаврила Емельянович.

— Вас — и не узнать?! После вашей выходки? — хохотнул Филимонов. — Да вы каждую ночь снитесь мне в самых кошмарных снах! — Взглянул на смутившегося артиста, поинтересовался: — Озябли?