В тот день… - Вилар Симона Страница 2

Явился на праздник и младший брат богатого купца Дольмы, известного в Киеве христианина. Правда, нынче раскрасавчик Радко выглядел невеселым, сидел с опущенной головой, кудрявой и темноволосой, занавесив чубом глаза. От льнувших к нему баб в берестяных масках-личинах отмахивался. Думал о чем-то своем.

И все же одна из соблазнительниц приманила его. Стараясь держаться неподалеку, она то камешком кидала в Радко, то смеялась игривым русалочьим смехом. Потом и вовсе задрала подол выше пупа, оголив длинные ноги, пушок меж ними, гладкий белый живот. Вот Радко и не удержался, пошел за ней.

Сошлись они быстро и страстно. Женщина в маске, казалось, торопилась, не хотела ласк, а желала поскорее заполучить всего парня. Молчалива была, только дышала бурно. А когда Радко застонал сладострастно и затих успокоенно, она тут же выбралась из-под него и поспешила прочь. Радко привстал, переводя дыхание, смотрел, как ее светлый силуэт в длинной беленой рубахе растворяется во мраке. Полюбовница почти бежала, неслась туда, где за легкими рощами угадывались срубные башни Копырева конца[8]. Радко и забыл бы о ней вскоре, однако, когда из зарослей рощи у истоков ручья Кудрявца раздалось нетерпеливое лошадиное ржание, все же пригляделся. А затем услышал топот копыт. В потемках особо и не рассмотришь, но конь под ней явно не из последних, вон какой большой, быстрый, да и всадница на нем хорошо держится. Теперь она была в темной накидке и направлялась в сторону киевских городен.

Тут опять луна выплыла, осветила окрестности, и можно было заметить, что задние ноги скакуна были белые почти до колен.

– Вот это да! – почти выдохнул Радко. И повторил, подскочив: – Вот это да!

А потом зашелся громким торжествующим смехом.

Ясный месяц постепенно вышел из-за тучи. А как появился он полностью, то осветил площадку близ церкви Святого Ильи на Подоле. Служба в храме уже подходила к завершению, стали выходить прихожане. Один из них, высокий статный муж, обернулся к входной арке и широко перекрестился, поклонившись. Потом надел на голову опушенную мехом шапочку, шагнул в толпу. И тут же окликнул двоих:

– Эй, вы чего тут околачиваетесь? Или тоже уверовали?

Те приблизились. Один – крепкий молодец с пышными усами и растрепанной гривой волос, второй – худощавый плешивый мужичок с вызывающе торчащей вперед бороденкой.

– Так любопытно же нам, – молвил плешивый, разводя руками. – Всем интересно, вот и мы тоже решили…

– Решили они. Гм. Хотя… Может, и правильно, что пришли.

– Конечно, правильно, сударь наш Дольма досточтимый, – низким рокочущим басом подтвердил усатый богатырь. – И песнопения христианские нам любо послушать, да и вас проводим до дому. А то как нападет еще… кто. Народу нынче в Киев понаехало – как осы на мед слетелись. Мы же вас оградим, подсобим, чтоб не обидел никто. Ночка вон нынче какая темная, а мы… Уж мы-то!..

– Это меня-то кто-нибудь обидит? – хмыкнул названный Дольмой. – А это ты видел?

И, откинув полу легкого корзно[9], показал рукоять меча. При этом добавил:

– Глуп ты, Бивой, как горшок необожженный. Чтобы я за себя не постоял? Ну да ладно. Раз явились, составите мне свиту. – И к плешивому обратился: – А вот ты, Жуяга, зря брата моего Вышебора оставил. Тебе подле него службу нести сегодня. Ну а как понадобится ему что? А тебя нет.

Названный Жуягой плешивый засопел, перебирая концы кушака.

– Не хватится. Он же прошлую ночь развлекался, тешил себя, а сегодня целый день раны старые его мучили. Потому заботливая Яра и подлила ему макового отвара в пиво. Так что спит нынче наш господин Вышебор, как медведь в зимнюю пору. Его и ударами била теперь не разбудишь.

Сказанное не понравилось Дольме. Остановился, стоял хмурый, вздыхал тяжело, словно бремя какое нес. А то вдруг обозлился, заворчал, что больно много воли ключница его Яра взяла, раз чуть что поит его хворого брата настоями. И заторопился. Да только не больно торопиться у них получалось. Маленький Жуяга постоянно отставал. То оплетка у него на ноге развязалась и он просил обождать, пока перемотает, то засмотрелся на резное украшение чьих-то ворот и другим указывал, а в тени под горой Хоревицей[10] вообще оступился и свалился в речку Глубочицу[11]. Пришлось вытаскивать нерадивого. Долго провозились. Дольма хоть и посмеялся над своим челядинцем, но в то же время стал ворчать, что, дескать, так они до рассвета провозятся, а им еще предстоит подъем осилить на гору, на которой его дворище находилось. Вроде и не так уж трудно это, однако и не сказать, что легко. Надо было миновать заросли под горой, потом крутой подъем. На коне было бы легче. И только Дольма помянул про коня, так сразу и услышал, как за спиной быстро проскакал верхом кто-то из спешивших на Хоревицу. Во тьме не разглядеть. А тут еще Жуяга, которого только что вытянули из воды, опять рухнул в речку. Пришлось вновь вытаскивать.

Купца Дольму это уже не веселило. Схватил Жуягу за шиворот, тряхнул, подзатыльник отвесил. И голос у самого суровый:

– Не нарочно ли ты уже дважды искупался в Глубочице, песья твоя кровь? Гляди, еще раз свалишься, я не то что тебя вытаскивать не стану, а сам потоплю, чтобы не морочил нам с Бивоем голову.

Здоровенный Бивой даже хохотнул.

– Вы только прикажите, хозяин, я сам этого плута на корм русалкам отправлю.

Дольма уже шагнул в тень зарослей под Хоревицей, но тут оглянулся.

– Не болтай глупости, Бивой. Русалки – это всего лишь выдумки невежд. Чтобы больше от тебя подобного не слышал. А теперь идемте, сказал!

Ночь уже вступала в свою вторую половину. Душно было. Даже там, где у причалов в гавани Притыке[12] покачивались струги со спущенными парусами, овеваемые легким ветром с Днепра, дыхание ночи не освежало. Корабли чуть поскрипывали снастями, почти соприкасаясь бортами; хлюпала вода, на носу одной из ладей горел фонарь и был виден силуэт заснувшего стражника. А у оснований мачт то там, то тут виднелись пестрые палатки, в которых почивали те из ромейских гостей, которые предпочли не селиться в княжеских хоромах или кому просто не хватило места.

Один из них, позевывая, вышел из палатки, посмотрел по сторонам. Выплывшая луна осветила его длинное темное одеяние, пышную бороду, под которой блеснул металлический крестик. Священник из тех, кто прибыл на Русь, дабы обучать новой вере местных жителей.

Сейчас он стоял, закинув голову, любовался лунными бликами на воде, прислушивался к отдаленным голосам сторожей-обходников дворов Подола, перекликавшихся между собой. Потом широко перекрестился и стал шептать молитву. Но не успел докончить, дернулся, вскинул руки и стал оседать, пока не рухнул на палубу. Из его груди торчала длинная оперенная стрела.

В предрассветный час стало совсем тихо. Даже собаки, что порой побрехивали по дворам, и те угомонились. Тучи разошлись, луна скатилась за киевские возвышенности, лишь сверчки стрекотали во влажных от росы зарослях на склонах. Именно в это время по спуску с горы Хоревицы осторожно сошел закутанный в широкую накидку человек. Островерхий башлык его был надвинут на самый кончик носа, скрывая лицо, а через плечо был перекинут тяжелый мешок.

Шел человек осторожно, озирался при спуске, а когда спустился на низинный Подол, каждый раз выглядывал из-за частоколов дворов киевских ремесленников, прежде чем шагнуть дальше. Так, украдкой, он миновал изгороди и заборы, вышел к самому Днепру и, скинув свою ношу, начал спешно отвязывать одну из привязанных к колышкам лодок. Замирал порой, опять оглядывался и почти приник к земле, когда показалось, что сторожа направляются в его сторону. Но те прошли мимо, и таинственный путник втянул в лодку свою ношу. При этом мешок чуть шевельнулся, послышался глухой, полный муки стон. И тут же в руке мужчины появился длинный нож, он ударил им по мешку раз, еще раз. Звук был глухой, чуть хлюпающий. В следующий миг лодка отчалила, быстро пошла по водам Днепра к виднеющимся вдали островам, заросшим кудрявым кустарником. И там, уже на середине реки, мужчина скинул мешок в воду. Тот потонул мгновенно. Все, теперь убийца уже не переживал, перевел дыхание, забормотал что-то глухо. И поплыл назад, неспешно, как человек, выполнивший свою работу.