Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона Страница 20

В моем сундуке снова порылись воры, но у меня все еще оставалась поношенная одежда, полученная в наследство. Скинув с плеч одеяло и сняв тяжелую абу Аттара, я натянул пару отцовских льняных штанов и одну из рубашек старшего брата. В сундуке дяди обнаружился старый шерстяной плащ. Неужели я остался один, наследником всех его вещей, обязанным рассказать его историю?

Подойдя к дому Фарида, я шепотом позвал его отца, Самира. Громкий стук шагов за стеной заставил меня пригнуться. Когда я выглянул из укрытия, то увидел двоих мужчин, вооруженных мечами. Они вертели головами, осматривая двор.

Внезапно подошвами ступней я ощутил три удара по плитке пола. Еще один. Затем четыре. Это был Фарид: он выстукивал сигнал откуда-то из задней части дома. Я пробрался через его комнату на кухню. Потная ладонь схватила меня за руку. Мы поцеловались, а потом я долго обнимал Фарида, пока его безмолвные рыдания не просочились сквозь кожу прямо в мое сердце. Но нельзя было позволять эмоциям взять верх, и я бережно отстранил его.

— Я никого не могу найти, — сказал я ему на языке жестов.

Я думал рассказать ему о дяде, но решил приберечь знание о его смерти, словно так оно становилось ложным. Ведь мой учитель был мощным каббалистом. Мог ли он наслать такую иллюзию?

Фарид принялся бессвязно, резко жестикулировать, а я не привык быстро понимать слова, которые он выстукивал на моей ладони.

— Помедленнее, — взмолился я.

— Когда пришли христиане, я пытался сбежать из Маленького Еврейского квартала, — рассказывал он. — Но их было слишком много. Как туча саранчи. Я вернулся и спрятался. Краем глаза видел Иуду. Только его. Отец Карлос бежал с ним по улице Святого Петра. Они скрылись в его церкви. Я пытался позвать, но мой голос…

Так Карлос жив! Похоже, он и вправду прятался, когда я стучался к нему в дверь! Но что же тогда с Иудой?

Ладонь Фарида вытянулась и прижалась к моей. У него бешено колотилось сердце. Время и пространство отступали, покуда не остались лишь два призрака, встретившиеся на грани тепла.

— Я пытался подать тебе знак, — жестикулировал я, — выбивал pi днем, где-то час или два спустя после вечерни, но никто не отозвался.

— Я искал Самира.

— Получилось?

Он помотал головой.

— Он был в тайной мечети где-то в Мавританском квартале, когда они пришли. Туда я не мог пойти. Я не знаю.

— Двое крестьян с мечами срубили святыню нашего двора, — просигналил я. — Давай выберемся отсюда и пойдем к Святому Петру, поищем Иуду и Карлоса.

Фарид поднялся, провел меня сквозь квадратные пятна света и тьмы на полу к двери черного хода. Как только мы вышли наружу, на нас набросился длинноволосый парень с острогой.

Острие задело меня. Я нырнул на камни мостовой. Правое предплечье горело. В ране над локтем скопилась кровь.

Фарид вздернул меня на ноги, и мы, обезумев, помчались к реке. На Ступенях Еврея я понял, что наш инквизитор бежит следом, громко взывая о помощи, и наверняка соберет целую толпу, если мы не заставим его замолчать. Я остановился, поймал Фарида и жестами объяснил ему свой план. Он кивнул, сбежал вниз по ступеням и свернул в аллею возле аптеки сеньора Бенадифа.

Зажимая рану левой рукой, я ждал на верхней ступени своего противника. Я сбросил сандалии, чтобы увереннее держаться на камнях. Он подбежал, тяжело дыша. Теперь я видел, что он моложе меня, с округлым лицом фермера, с копной спутанных черных волос. Несмотря на всю свою жестокость, смотрел он испуганно. На поясе у него болталась связка человеческих ушей, в одном из них красовалась изящная серьга. В другое время и в другом месте я нарисовал бы его в образе одного из обезумевших сыновей Саула. Но какой же смысл был во всем этом? Словно Лиссабон распахнул свои ворота перед всепоглощающим помешательством. Дыхание мое между тем выровнялось, и пейзаж вокруг внушал чувство за пределами человеческого ужаса.

— Убирайся назад к своему просу и ржи, — сказал я ему.

— Ты украл у моего отца лучшие поля! — крикнул парень в ответ и подобрался, словно готовясь к прыжку. — Не смей двигаться! — велел он.

Острие остроги неловко моталось: видно было, что парень не привык обращаться с этим орудием.

— Я иллюстрирую рукописи и продаю фрукты. Я никогда ничего не крал.

Странно бывает, когда чувство юмора возвращается в самые жуткие моменты жизни. «Хм, — подумалось мне, — ну, это не совсем так. Однажды с другом стянули бисквит…»

— Marranos! Все сюда! — заорал он во всю глотку. И с упрямой яростью добавил: — Землю, которая была нашей тысячелетиями! Твой народ… Вы живете за наш счет, вы принесли нам чуму, вы пьете кровь наших детей!

— Жалуйся тем, кто отнял у тебя землю! — сказал я.

— Вы исполняете их приказы, вы управляете их владениями, собираете для них налоги!

За его спиной с крыши бесшумно как кошка спустился Фарид и стал осторожно подкрадываться к нему.

— Бросай свою острогу, — сказал я парню, — и уходи. Я не причиню тебе вреда.

Он бросился вперед совершенно неожиданно. Я увернулся, но в недавно здоровом плече вспыхнула боль от раны. Наблюдая за тем, как медленно потекла кровь, я подумал: «Больше я не позволю ни одному старому христианину ранить меня».

Фарид схватил его сзади. Его мощное предплечье легло на шею мальчишки, изогнутое лезвие мавританского ножа впилось в щеку. Я подхватил острогу со словами:

— Если ты угрожал аристократам так же, как и нам, тогда все обойдется!

Громкие крики с дальнего конца улицы заставили нас обернуться:

— Держи их, сынок! Мы идем!

Я знаком велел Фариду отпустить парня: мы отдадим его взамен наших жизней. Освободившись, мальчишка плюнул мне в лицо.

— Когда мы поймаем тебя, я отрежу твои «каштаны» и повешу на пояс! — заявил он.

Я полоснул острием остроги по его бедру. Он упал. Кровь залила ногу, словно тщась прикрыть его содрогающееся в агонии тело. Фарид схватил меня, развернул, и мы бросились вниз по ступеням в сторону реки. Проклятое оружие, на котором моя кровь смешалась с кровью старого христианина, я выбросил в ее серебристые воды.

Пока мы бежали, я размышлял о том, насколько легко во мне поднялся дух насилия. Не носил ли и я все эти годы всего лишь маску добродетели и любезности? Был ли истинный Берекия тем, что раньше проявлялось во мне только в минуты гнева и отчаяния?

Рассвет окрасил небо в нежно-розовые и золотистые тона. Мы спрятались на песчаной дамбе в приливной лагуне между Лиссабоном и Санта-Ирией. Я спал без сновидений и проснулся, когда меня растормошил Фарид, удивляясь возвращению солнца. Он вытер мне лоб и помог сесть, я же был поражен его естественной красотой, особенно темной юношеской щетиной, покрывающей его щеки и напомнившей мне причудливый орнамент на фоне оливковой кожи. Тугие колечки растрепанных угольно-черных волос обрамляли его лицо подобно львиной гриве, закрывая лоб и ниспадая на мощные плечи.

Люди, напуганные его молчаливостью и оценивающим пристальным взглядом ясных зеленых глаз, в своем невежестве убежденные, что глухота есть зло, говорили, будто он похож на интригана. Однако единственным, что Фарид мечтал когда-либо плести, были рифмы. Он был — прирожденный поэт, и очень часто его взгляд сосредотачивался во внутреннем мире, оценивая изгиб фразы или очертания ритма. И теперь его губы сжались в задумчивости в тонкую полосу. Он теребил мочку правого уха, как делал всегда, когда был чем-то расстроен. Выглядел он так, словно страстно желал что-то сказать. Но это, разумеется, было невозможно.

Полюбовавшись Фаридом, я взглянул на собственное отражение в зеркально-гладкой воде. В сравнении с ним я был безобразен, и мне на минуту показалось, что я не знаю этого близнеца, затравленно смотрящего на меня, с грязной щетиной на подбородке, сбившимися колтунами патлами, лежащими по плечам. Юный ученый, деливший со своим дядей исследования и графику, уступил место изможденному дикому созданию из глухой чащи, Пану отмщения. Неужели я и впрямь превратился в получеловека, которым мнили каждого из нас доминиканцы?

Фарид похлопал меня по плечу и протянул хлеб из своей сумки. Я отказался: был всего лишь третий день Пасхи, и мы все еще отмечали Исход.

— Ночью у тебя был жар, — показал он. — Тебе лучше?

Раненое плечо пронзила тупая, тянущая боль, которая для меня навсегда будет связана с этой Пасхой смерти.

Рана в предплечье покрылась коркой запекшейся крови. Болела правая ступня: пальцы были сбиты в кровь.

— Моисей бросил нас, — сказал я Фариду с помощью жестов, — и нам самим придется перебираться на другой берег Красного моря. Мы совсем одни.

Фарид ел. Тростник вокруг нас шелестел в такт легкому прибою. Вода плескалась со звуком, похожим на тот, который могли бы производить пьющие фавны. Вокруг было тихо, как и должно было быть. И я расплакался, словно у врат Божественного сострадания, знаками говоря другу: