Далия Трускиновская - Подметный манифест Страница 22

Она ожидала увидеть там себя, но вместо того ей явился совсем другой кавалер - не в голубом, а в пюсовом кафтане, без треуголки, стоявший в соседней комнате и наблюдавший за двумя актерками в полупритворенную дверь.

Госпожа Тарантеева продолжала разъяснять, когда и почему Хореву подходить к Оснельде, после каких слов отступать, но Дуньке уже было любопытно другое - что там за кавалер?

Она, в свое время раздевавшая актерку ко сну и одевавшая ее поутру, помогавшая наводить красоту, знала - подлинной красавицей Маланья Григорьевна не была никогда. Она была тонка в талии и бедрах - это верно, Дунька втихомолку примеряла ее шнурованье и огорчалась - не получалось стянуться до такой умопомрачительной степени. Кроме того, госпожа Тарантеева почти не имела бюста и всячески изображала его присутствие при помощи ватных подушечек и пышных кружевных косынок. Когда она была одета - еще полбеды, но не всегда же одетой ходить-то станешь! Еще - она совершенно была лишена природного румянца.

По естественной женской мудрости, Дунька искала и находила у актерки недостатки в тех областях, где самой ей было чем щегольнуть. Сухие и жестковатые светлые волосы Маланьи Григорьевны, хотя и имели склонность виться, не выдерживали сравнения с Дунькиной русой косой. Грудь же у Дуньки к двадцати годам выросла и развилась такая, что господин Захаров всякий раз наделял ее иными комплиментами, сравнивая и с лебяжьим пухом, и с первым снежком, и с мраморными чашами, и чего только не придумывал. Правда, у Дуньки было более плотное сложение, крепкие и сильные ноги, не такой воздушной стройности, как у актерки, однако плясать она умела не хуже.

Опять же - глаза! У Маланьи Григорьевны они были светлые, ресницы с бровями также светлые, у Дуньки - темные, с длинными ресницами, и брови - ровненько дугой.

Но главное - годы. По Дунькиному разумению, актерке было тридцать три или тридцать четыре, возраст почтенный, иная мать, вовремя отдав замуж старшую дочь, в тридцать четыре уже и бабкой становится. Так как же изящный кавалер, которому на вид не более двадцати пяти лет, может не только быть любовником Маланьи Григорьевны, но и щедрым любовником, снявшим такой дом, подарившим ей платья и драгоценности? Разве ему более любить некого?

Задав себе этот вопрос, Дунька тут же нашла и ответ: он ведь немец, а кто их, немцев, разберет, как у них заведено? Вот помер булочник Шульман, и его вдова Матильда Петровна вышла замуж за пекаря Ганса, он же - Ванька-рыжий, под этим именем известный зарядским девкам. Так вдове было сорок, а Гансу - двадцать семь, и прекрасно живут! И печево у них хуже не стало, и ребеночка завели. Может им всем - бабу в годах подавай?

Опять же - ноги. Дуньга знала, что у молодых щеголей с тонким станом ноги порой встречаются прежалкие - словно две палки. И приходится как-то придавать им прелести, для чего созданы ватные накладки. Выходит, красавчик у нас - с изъяном?

Не имея в виду ничего плохого, не собираясь отбивать у бывшей хозяйки красавчика, а воистину невзначай Дунька стала, поглядывая в зеркало, поворачиваться к полупритворенной двери наиболее удачным для себя способом и красиво выставлять ножку - разворачивая ступню и гордясь высоким подъемом.

Красивый кавалер в соседнем помещении не уходил - глядел исподтишка и слушал стихотворные речи. Это было забавно - чего же он желает? И чуточку будоражило душу - ведь кавалер был молод и строен. Некстати вспомнился Архаров…

Вот уж кто не стал бы стоять за дверью, слушая сумароковские вирши! Плюнул бы да и ушел.

Архаров нравиться не мог. Именно поэтому он вызвал у Дуньки острую жалость. Она представила себе, каково ему живется - такому, ей сделалось не по себе, и непостижимым образом проснулась щедрость души. Бабья щедрость, понятно, однако другой Дуньке взять было неоткуда. К тому же, она просто не посмела бы быть неблагодарной - Богородица, которой Дунька постоянно ставила свечки, не простила бы ей этого греха. Вот все и увязалось в узелок, тугой такой узелок, ни ногтями, ни зубами не развязать…

А кавалер там, в глубине нарядной комнаты, был тонок, изящен, прельстителен и недоступен.

Не может быть, чтобы он только что ругался по-немецки. И того менее - чтобы его, красавчика, ругали.

Однако накладки… ох, как они портили дело, эти накладки! Каково ж ему, бедняжке, раздеваться-то, подумала Дунька, или он прямо в чулках забирется под одеяло?

- Ах, князь, к чему уж то, что я тебе мила? - заново повела речь о любви Маланья Григорьевна.

Завершив, она протянула руку к Дуньке, приглашая ее ответить.

Очевидно, в Дунькиной душе спала-таки актриса - и вот она проснулась!

Дунька сделала два шага - вроде бы к госпоже Тарантеевой, а на самом деле - так, чтобы встать лицом к полупритворенной двери, куда и послала слова благородного любовника:

- Коль любишь, так скажи, исполнь мое желанье!Пускай останется хотя воспоминанье!

Маланья Григорьевна, прекрасно знавшая все эти актерские штучки, тут же раскусила проказу.

- Люблю… Доволен ли? Поди из глаз моих, - произнесла она, как бы в расстойстве чувств, однако весьма повелительно и адресуясь к той же двери. - Ах, душенька Фаншета, до чего же тут несносно сквозит!

И, подойдя к двери, тщательно ее закрыла.

Тут уж Дуньку совсем проняло любопытство. Не мог сей стройный кавалер быть любовником актерки! Вернее - любовником-то, может, и сделался в хмельную ночку, а вот покровителем - это уж заведомо нет! Хотя в немецких галантностях Дунька не разбиралась, но в сердце вскипело не понять что, замешанное не только, видать, на бабьем озорстве и упрямстве…

Мысленно призвав на помощь Марфу, Дунька довела до конца амурную сцену и, отвлекая внимание Маланьи Григорьевны, принялась расспрашивать, кто таковы Оснельда и Хорев, с чего бы им расставаться, коли любовь столь велика, и повенчаются ли они в конце концов.

Дунька и актерка уселись на длинное, о восьми гнутых ножках, канапе с мягкой спинкой, на которой были вытканы цветы и посередке, в обложенном тесьмой медальоне, вышита мелким крестиком амурная пара под развесистой яблоней, может статься, даже Адам и Ева, только Адам - в розовом французском кафтане, при шпажонке, а Ева в бюрюзовом фишбейном платье с отчаянным шнурованьем. И госпожа Тарантеева пожаловалась - в трагедии «Хорев» есть что играть, там и переходы чувств, и томление, и слабость, и гордость - все имеется. В той же трагедии, главную роль в коей ей предстоит вскорости исполнить, такого разнообразия нет - героиня, Ксения, любит жениха Георгия, предана отцу, дает возможный отпор другому жениху, непрошенному, и все это столь же одинаково, как если бы отдавала распоряжения дворовым девкам насчет соления огурцов и выбиваиия перин, одно умничанье без всякой страсти. Госпоже Тарантеевой же охота была сыграть именно затейливые выкрутасы любовной страсти.

Дунька стала осторожно допытываться, когда задумано открыть новый театр, да что еще затеяли сыграть, да нельзя ли все же поставить «Хорева», и обнаружила, что Маланья Григорьевна сама много не знает - коли не врет. Но при этом мало беспокоится о грядущем. То бишь, ведет себя как особа, уверенная в своем сожителе, - или же играет ролю такой особы безукоризненно и с подходящим случаю куражем.

Разговор затянулся, пробили часы - и Дунька схватилась за щеки. Ей уже давно следовало вернуться домой. Как ни хотелось взглянуть на господина, взявшего на себя заботу о Маланье Григорьевне.

Желая примчаться на Ильинку так, чтобы изумленный Гаврила Павлович только руками развел и окончательно уверовал в ее актерский карьер, она засуетилась, заахала, всячески показывая, как боится рассердить сожителя, напомнила кстати, что отправилась в гости без спросу. И добилась своего - умчалась прочь в кавалерском наряде, даже при шпаге! Госпожа Тарантеева едва успела собрать в узел ее зеленое нарядное платье. А уж во что обратились модные ленты - Дунька и подумать боялась.

Отъезжая, она кинула взгляд на окна - ну, где же ты, загадочный кавалер, хоть взглядом проводи! И дала себе слово, вернувшись, докопаться до правды - кто таков, немец ли, или иного племени, кем при Маланье Григорьевне состои, он ли или не он носит фальшивые икры! Театральная интрига ожила, стала притягательна наимоверно, и Дунька ощутила, что теперь-то живет истинной, полнокровной, галантной жизнью.

И метелица принеслась кстати - радостная метелица, такая, что душенька веселится, дыша взахлеб, и тут же кстати - бубенчик под дугой, лучше всякой музыки передающий ощущение полета.

Санки неслись по Сретенке, укутанная по уши Дунька безмерно радовалась встрече с покровителем - то-то порадуется, глядя на стройные крепкие ножки! без накладок! а уж кожа-то под чулочками - живой атлас!… - и совершенно не ведала, что сзади катят другие санки, запряженные крупным вороным мерином, а в них сидит, по самый нос упрятавшись в воротник дорогой шубы, тот самый красавчик, что любовался на нее из-за двери.