Мастер Чэнь - Амалия и Золотой век Страница 23

– Плохой отель, – замечаю я Верту. – В столице считается, что «вонь провинсианос» идет отсюда на всю улицу. Наверное, это правильное определение.

Верт молча поворачивается к освобожденному мальчишке, они смотрят друг на друга. Обоим стыдно.

И я успокаиваю обоих, все еще прижимаясь к Верту – ведь теперь от него так трудно оторваться. Но отрываюсь, смотрю, как он в отчаянии пытается вытащить из кармана все деньги, какие есть, отбираю их, мальчик получает свое, но не сверх меры. Снова беру Верта под руку. Мальчики рассматривают нас с явным удовольствием: считают, что эта счастливая пара – их рук дело?

– Вы знаете, где нас найти, – выговаривает один из них неожиданно сложную и длинную фразу, да еще басом – что-то из Голливуда, конечно.

И оба растворяются в зыбкой жаре.

– Вы не понимаете, Амалия? Я и на самом деле растлитель младенчества, – наконец мучительно выдавливает из себя Верт. – В том смысле, что я послал этого парня на кражу. Как я мог? И еще: вам пришлось меня спасать! В Париже я никогда не попадал в такое положение, там это нельзя. Что угодно, только не быть смешным.

– Вы спасли мне жизнь, помнится, – мягко напоминаю я. – Вы пошли на убийцу с голыми руками. Вы не были смешны. Так? Кстати, его зовут Додо, фамилия Аседильо, и он разыскивается за убийство четырех человек. А насчет того чтобы слать детей на воровство – я должна была сама догадаться, что это не лучшее решение.

– А, – с непередаваемым выражением стонет он и машет свободной рукой. Но ему, кажется, легче.

– Я освобождаю вас, – медленно оставляю его локоть я, – и, конечно, вы правы. Так японских шпионов не грабят. Понятно, что никаких больше мальчиков. Подождите пару дней, мы что-то придумаем.

И медленно иду по горячему асфальту обратно к себе. Надо уметь уходить, если нельзя ничего больше сказать.

Смотрит ли он мне вслед? Конечно же, да.

Как я вела себя в этой истории? Кажется, очень хорошо.

А дальше – ну, например… я ведь чуть не забросила свою книгу! – например, так. Только умудренный годами мужчина может добраться до бумаг японского шпиона. Хорошо? Не очень, но сойдет.

Как же не хочется обратно в офис – у меня ведь там сумасшедший дом, сцены, слезы, крики. И меня обозвали странным словом на местном языке. Я уже знаю, как называется этот язык – «тагалог», и только что выучила еще одно слово на нем… Имеющее явное отношение ко мне… Очень неприятно звучащее слово.

Еще утром все было хорошо. Наконец, я нашла здесь коммерческую идею, которая нравится мне самой. Пришла записываться в нашу картотеку женщина неясного возраста, длинная, худая, как я поняла – из Илокоса, с севера. И оказалось, что она владеет редкой профессией. Она у себя в Илокосе была специалистом по закупке табачного листа для сигар. И еще поработала в другой провинции – Исабела, тоже по части сигар. Сигарами у нее занималась вся семья, дед, прадед… Потом зачем-то перебралась в Манилу, тут все идет плохо. Так-так, интересно!

А еще я продала двух человек немцам, раз немцы – значит, инженерные работы, а с этим человеческим ресурсом на Филиппинах плохо. Тут если учатся, то на юриста или конторского служащего. Но мы с Лолой нашли в итоге кого надо, и опять пришли деньги.

Наконец, моя личная фотомастерская на Калле Солана уже работает, более того, этот замечательный китаец Джефри, как его там, мгновенно обзавелся клиентами. И не знает, что скоро ему должны принести японские бумаги, – вот только как бы их мне сначала украсть.

И среди всего этого тотального коммерческого успеха Лола… Не нашла ничего лучше, как просвещать меня по части местных обычаев. Перед Рождеством тут платят бонус. И кстати, вся страна перестает работать уже с первых дней декабря, а ведь ноябрь кончается, почти кончился. Она, начиная искать каких-то людей для каких-то заказчиков, попадет в глупое положение!

Это что – нам пора закрыть офис?

Она начинает трясти расставленными пальцами и вообще теряет человеческий облик. Путается в английских словах, например.

Хорошо, хорошо, Лола, говорю я, давайте подумаем, что можно сделать. Дайте мне время.

Ухожу на свое возвышение, мурлыкая неотвязное – «о, если бы ты знала». И слышу за спиной сдавленное шипение и странное слово – «бастуза». И стук двух кулаков по столу, несколько раз подряд.

Тут, на мое счастье, появляется Эдди, сначала он, как и положено с истеричками, сдержан, но строг. Говорит что-то на том самом языке, но в нем мелькают фразы – «а байлариной за десять сентаво в кабаре не хочешь» или слова типа «Островной психопатический госпиталь», «клиника имени губернатора Вуда». Вроде бы лечение действует – Лола затихает. Потом Эдди с легким торжеством кивает мне, не заходя, и быстро куда-то убегает. За мороженым?

И ведь никакой загадки. Психопатка? Да не совсем, ну немножко. Боже ты мой, девочка просто глупа, иначе в жизни бы не говорила мне этих постоянных… как их назвать. Ладно еще слезы – тут есть какая-то тайна, но во всем прочем – красива и глупа.

И что теперь делать? Я так привыкла к умным людям вокруг себя, что не знаю, как быть в этой ситуации.

Вот тут как раз вбежал мальчишка с криком «Мадам!».

А сейчас я возвращаюсь в этот свой… островной психопатический госпиталь, и как же туда не хочется. Вон скверик на углу улицы, за каменными стенами, в Интрамуросе таких много, ничей, просто чтобы посидеть. Два сантоловых дерева, одно манговое (уже без плодов, старое), кустики сампагиты. Посижу и подумаю о том, что такое «бастуза». «Путангиной» я уже была, и уже знаю, что правильно поняла по крайней мере первые два слога, а вот теперь – что-то новое.

Стена скверика старая, из местного адобового кирпича, в ней выемки и щели, бросаю взгляд внутрь – и…

Они стоят ко мне боком, и пламенный Эдди ведет рукой по заднице Лолы, поднимает невесомую ткань юбки, морща ее складками. Тонкие штанишки телесного цвета, резинки для чулок… Боже, он на этом не останавливается, залезает уже и под…

Как и всякая нормальная женщина, я потрясла головой и отшатнулась.

Поставит ей стрелку на чулки.

А мороженое она уже, значит, съела?

Сейчас в скверик зайдут какие-нибудь «религиосы» в темных платьях. От этой мысли я невольно снова подвигаю свой длинный нос к выемке между кирпичей – но там сцена меняется.

Лола капризным движением (вся содрогнувшись) стряхивает со своих мягких частей его руку, прижимается к нему грудью и бессильно стучит кулачком в его плечо. И это меня не волнует, а вот его лицо…

Он зарывается своим крючковатым носом в ее волосы, он шепчет что-то, он прижимает ее к себе двумя руками, и глаза его в этот момент совсем не те, которые я привыкла видеть.

В этом мире есть мужчины, которые и вправду любят своих женщин.

И я, счастливая, согнувшись, проскакиваю под каменной стеной и спешу в офис – хорошо еще, если Лола забыла его запереть. А ведь наверняка забыла.

– Амалия, вы не против, если мы сделаем это так: сидим вот здесь, я передаю вам эту папку, вы ее просматриваете и возвращаете тут же?

– То есть не несу в фотомастерскую…

– …которую вы только что открыли? Именно. Таковы были поставленные мне условия, – бесстрастным голосом говорит он.

Айк сидит, как положено майору, прямо и – похоже – схватит меня за руку железными пальцами, если я захочу встать и потащить секретные документы через весь отель к элеватору.

Но я не захочу, потому что смотрю на листовку «Свободные филиппинцы», которая была отпечатана в Японии, шестеро в полосатых арестантских робах (зачем? Потому что они – жертвы властей?), оказалось – это лидеры сакдалистов. Лица мне не говорят ни о чем, а вот подписи… имена… одно имя, этот человек, значит, убит при штурме пресиденсии Кабуяо… Прочие живы, отдыхают в Японии.

Я оторвалась от снимка и погрузилась в машинописные отчеты Айка.

Итак, кто они такие, эти сакдалисты?

Вот один: пять песо – месячный доход, еду дает хозяйство, у него жена и дети.

Семья не могла платить земельный налог пять лет, муж попал в тюрьму. Сын его пошел на бунт.

Запись показаний другого человека из Кабуяо, сорока лет, закончил два класса, поэтому, как ему кажется, может читать и писать:

«Мы пришли потому, что понимали: если мы захватим город, то получим независимость. Мы не ожидали, что там кто-то будет сопротивляться. Закон Джоунса обещал независимость, вот мы и пришли взять ее. Я не хочу никакой конституции Содружества, потому что это одни обещания. Я против этого правительства Соединенных Штатов. Мы хотим свободы».

Еще один – четыре класса, ого!

«Я ничего не знаю про конституцию. Наши лидеры против нее, значит, и я тоже. Наши лидеры говорят нам, что иностранный бизнес убивает бизнес на Филиппинских островах. Я думаю, что лучше иметь свое правительство… Рамос ездил в Японию, чтобы договориться о помощи людьми и оружием, взять власть и получить независимость. Он должен был прийти со ста аэропланами, людьми и амуницией утром третьего мая. Я – сакдалист. Я дал нашим лидерам два песо. При независимости я не буду платить налогов, бизнес будет в руках филиппинцев».