Мэтью Перл - Тень Эдгара По Страница 24

Питер в ответном письме, которое не заставило себя ждать, говорил о намерении приехать в Париж, найти меня и силой (если потребуется) увезти домой.

Я продолжал собирать статьи о смерти Эдгара По, для чего ходил в читальные залы библиотек, располагавших подпиской на американские газеты. И что же? В целом отношение к По ухудшилось. Моралисты отыгрывались на нем за всю снисходительность, проявляемую к гениям прошлого после смерти, несмотря на их «беспутство» при жизни. Очередное унижение последовало со стороны некоего Руфуса Грисвольда, бессовестного писаки, который, желая нажиться на общественных настроениях, состряпал полный ненависти пасквиль, почему-то опубликованный под видом биографии По. Словом, каждый норовил ляпнуть на репутацию великого поэта свое пятно, и в итоге грязь покрыла ее толстым слоем.

Иногда неумелые попытки строгого критического разбора выявляли новую важную подробность о последних неделях Эдгара По на этой земле. Например, я узнал о намерении По ехать в Филадельфию как раз в тех числах сентября, что предшествовали его обнаружению в закусочной «У Райана». В Филадельфии он должен был получить сто долларов за редактирование сборника стихотворений некоей миссис Сент-Леон Лауд. Пресса (впрочем, как обычно) не преминула и эту информацию подать так, чтобы было непонятно, поехал По в Филадельфию или не поехал.

Еще больше вопросов вызывало письмо Эдгара По к Марии Клемм, его бывшей теще, помещенное в газетах. По отправил это письмо перед отъездом из Ричмонда. Он сообщал Марии Клемм о своих планах относительно Филадельфии. То было последнее письмо По к миссис Клемм, которую он почитал своим добрым ангелом. «Я по-прежнему не в состоянии послать вам ни единого доллара, но мужайтесь, ибо, по моим расчетам, наши трудности скоро останутся далеко позади, — сердечно признавался По. — Не медлите с ответом, но пишите сразу в Филадельфию». Далее следовала странная ремарка: «Письмо может не попасть мне в руки; чтобы избежать этого, не указывайте моего имени, но адресуйте его мистеру Э.С.Т. Грэю, эсквайру. Благослови и сохрани вас Господь, моя дорогая милая Мамочка». Эдгар По подписался: «Ваш любящий Эдди».

Стало быть, Э.С.Т. Грэй, эсквайр? Зачем По за несколько недель до смерти понадобилось чужое имя? Почему он так боялся, что письмо «дорогой милой Мамочки» не найдет его в Филадельфии? Надо же, Э.С.Т. Грэй! Издание, опубликовавшее письмо, почти откровенно насмехалось над сим неопровержимым фактом сумасшествия.

Таким образом, мои изыскания представлялись более важными, чем когда-либо, а ситуация была абсурднее некуда — я в Париже, а Дюпон меня знать не желает.

8

Не явилось ли мое нынешнее положение результатом роковой ошибки; не в бреду ли я был, когда позволил некоей внешней силе втянуть себя в эту аферу, в которой теперь запутался, ибо прежде не оказывался в подобных обстоятельствах? Поддержкой мне могли бы оставаться расположение и верность Хэтти и Питера, но увы! С тоской думал я о детстве — вот было время, когда я нуждался лишь в уюте «Глен-Элизы» и в преданных товарищах по играм! Отчего мое сердце и помыслы обернулись к Дюпону — человеку, заключенному в футляр одиночества и обиды, да еще в такой дали от дома?

Я решил не поддаваться хандре, а лучше занять себя посещением мест, охарактеризованных в путеводителе по Парижу как «представляющие огромный интерес для гостей нашего города».

Начал я с Елисейских полей, где в роскоши и блеске жил Луи Наполеон, президент Республики. В великолепном холле дородный лакей в кружевной ливрее взял у меня шляпу и взамен выдал деревянный номерок. В одной из первых анфилад, куда допускались посетители, можно было увидеть и самого Луи Наполеона — принца Наполеона. Правда, я его уже видел. Несколькими неделями ранее президент Республики, племянник некогда великого императора Наполеона, который до сих пор являлся для многих символом Франции, проезжал на моих глазах по улицам Парижа. Он направлялся к авеню де Мариньи, чтобы сделать смотр своим солдатам в красно-синих мундирах. Дюпон (тогда еще терпевший мое присутствие) с интересом наблюдал за его перемещениями.

Толпа приветствовала президента Республики радостными возгласами; граждане, что были одеты подороже, с чувством восклицали: «Да здравствует Наполеон!» В эти-то минуты, когда конного президента окружали гвардейцы, тоже конные, проступало его небольшое сходство с другим правителем по имени Наполеон. Тот, другой, Наполеон вот так же гарцевал по парижским улицам сорок лет назад, сопровождаемый теми же возгласами. Говорили, Луи Наполеона избрали президентом лишь за одно его имя. По отдельным свидетельствам, многие неграмотные труженики в отдаленных и беднейших деревнях Франции полагали, что голосуют за Наполеона Бонапарта (который к моменту голосования уже тридцать лет как покоился в земле)!

Впрочем, в тот день, когда я видел Луи Наполеона, нашлось человек двадцать оппозиционеров. В лица и руки их въелась угольная пыль, от угольной пыли першило у них в глотках, когда они с пугающей монотонностью повторяли: «Да здравствует Республика!» Кто-то в толпе шепнул, что эти люди посланы «партией красных» с целью выразить протест. Как лозунг «Да здравствует Республика!» мог считаться протестом в государстве с республиканским строем, было выше моего понимания. Вероятно, я не знал неких тонкостей политической ситуации во Франции. Угроза заключалась не в словах шахтеров, но в их интонации. Предполагалось, что термин «Республика» должен устрашать сторонников президента, будто шахтеры выкрикивали: «То, что мы имеем ныне, не есть Республика, ибо этот человек — мошенник! Но погодите — придет день, и мы свергнем самозванца! Тогда-то и будет у нас истинная Республика!»

Теперь, в собственном дворце, Луи Наполеон предстал человеком более склонным к созерцательности. Довольно бледный, деликатных манер — словом, истинный джентльмен, — Луи Наполеон был явно в восторге от того факта, что окружают его главным образом люди в военной форме, причем у многих на груди сверкают золотом ордена. В то же время от моих глаз не укрылась неловкость, с какой свита обращалась с президентом-принцем, — казалось, эти люди никак не решат, кому подчиняются — монарху волею Господа или народному избраннику.

Тут я заметил префекта жандармерии Делакура. Делакур вышел из соседней анфилады и вполголоса заговорил с президентом Наполеоном. К моему неприятному удивлению, префект весьма неучтиво косился в мою сторону. По причине этого ненужного внимания пришлось удалиться из дворца скорее, чем я того желал.

Однако я еще не бывал в Версальском дворце. Путеводитель по Парижу советовал отправляться туда рано утром, но я решил, что и сейчас, среди дня, не поздно поехать в этот парижский пригород, что я успею еще по достоинству оценить все его красоты. Вдобавок Дюпон тоже очень рекомендовал Версаль — возможно, узнав, что я последовал его рекомендациям, он снизойдет до разговора.

Признаки, характерные для блистательной столицы, исчезали не постепенно — нет, на них не осталось ни намека, едва поезд миновал городскую черту. Я сразу оказался в сельской местности. Женщины всех возрастов, в неизбежных чепцах темно-красного цвета, работали в поле, разгибаясь на грохот поезда. Порой мне удавалось уловить выражение их глаз.

Я прибыл на железнодорожную станцию в Версале, был подхвачен толпой и низвергнут в поток темных шляп и пестрых шляпок. Поток стремился к железным воротам, за которыми нежно и зазывно журчали фонтаны знаменитого дворца.

Теперь мне кажется, все началось еще во время экскурсии по версальским анфиладам. Меня не отпускало ощущение легкого озноба — как в первый зимний день, когда надеваешь по привычке осеннее пальто; впрочем, я списывал свои мурашки на многоликую толпу. Смутьяны, выдворившие из этих стен герцогиню Ангулемскую, едва ли могли соперничать буйством с людьми, что окружили меня в Версальском дворце. Я приближался к помпезным полотнам, слушал комментарии гида о том, какие битвы на них запечатлены, однако был не в силах сосредоточиться из-за многих пар глаз, следивших за мной.

— В этой галерее, — сообщил гид, — двор Людовика XIV предстает во всем блеске монаршего великолепия. Людовик XIV имел столь многочисленный штат придворных, что даже в этом просторном покое королю было тесно от них.

Мы находились в большой галерее Людовика XIV, где семнадцать арочных окон глядели в сад, отражаясь в семнадцати зеркалах на противоположной стене. Мне пришло в голову, что теперь, когда монархия сметена революцией, образ монарха изрядно прибавил в привлекательности.

Думаю, гид, нанятый за один франк в час, успел устать от моей рассеянности. Боюсь, он даже составил мнение обо мне как о человеке, нахватавшемся по верхам познаний в истории и изящных искусствах и считающем, что этого достаточно. На самом деле я укреплялся в мысли, что за мной следят, и находиться на галерее с семнадцатью зеркалами, множащими подозрительные взгляды, было для меня невыносимо.