Питер Акройд - Хоксмур Страница 24

и тут понял, что такое безумие.

С той секунды начался ужас: он услыхал шум на улице за окном, но, поднявшись, отвернулся лицом к стене. Казалось, это утро стало результатом всей его прошлой жизни, а он по глупости не видел, что за схема складывается перед ним. Подойдя к платяному шкафу, он исследовал свою одежду с интересом, будто она принадлежала кому-то другому. Пока сидел в своем выцветшем кресле, пытаясь вспомнить, как мать наклонялась вперед, чтобы приласкать его, он понял, что опоздал на работу; но разве мог он опять туда пойти? (На самом деле, в тот вечер его коллеги сообразили, как сильно он напился, и почти не обращали внимания на его разговоры — его реплики о краже и тюрьме были приняты за образчик странного чувства юмора, которое он никогда прежде не проявлял в их присутствии.) В какой-то момент зазвенел его будильник, и он в ужасе уставился на него.

— О Господи! — произнес он вслух. — О Господи!

Так прошел первый день.

На второй день он открыл окно и с любопытством огляделся вокруг — до него дошло, что он никогда прежде толком не замечал свою улицу, и ему захотелось разведать, что же в точности она собой представляет. Однако она не представляла собой ничего, и он увидел лица, глядящие на него снизу вверх. Тихонько закрыв окно, он подождал, пока утихнет приступ паники. В ту ночь он разговаривал во сне, отыскав для своего смятения слова, которых ему не суждено было услышать. Прошел и второй день. На третий день он нашел письмо, которое подсунули ему под дверь; он твердо решил не смотреть на него, а после в раздражении положил его к себе под матрас. Потом ему пришло в голову, что надо задернуть и шторы, на случай, если кто-нибудь заподозрит, что он дома. Тут он услыхал шаркающие звуки за дверью своей комнаты и сжался в испуге — к нему пытались войти, большая собака или еще какое-то животное. Но шум прекратился. На четвертый день он проснулся с осознанием того, что о нем забыли — он был свободен, один во всем мире, и это освобождение его изумило. Быстро одевшись, он выскочил на улицу и, помедлив лишь для того, чтобы взглянуть вверх на собственное окно, зашел в паб. Там за ним принялся внимательно наблюдать старый нищий со спутанными волосами. Взволнованный, он взял в руки газету и понял, что читает заметку об ограблении. Он быстро встал, перевернув столик, за которым сидел, и вышел. Потом он вернулся в свою маленькую комнатушку и принялся рассматривать мебель, которая запахом напоминала теперь его родителей. Прошел и четвертый день; в ту ночь он вглядывался во тьму, но ничего не видел, и ему показалось, будто его комната со всеми знакомыми предметами в ней наконец исчезла. У тьмы не было начала и не было конца; это похоже на смерть, подумал он за миг перед тем, как заснуть, но болезнь, которая меня поразила, невидима.

Ужас сделался его спутником. Когда страхи как будто уменьшались или ему становилось легче их переносить, он заставлял себя вспоминать подробности сказанного и сделанного, и они возвращались с удвоенной силой. Теперь он отвергал свою прошлую жизнь, в которой не было страха, как иллюзию, поскольку пришел к выводу, что без страха не найти истины. Просыпаясь и не испытывая беспокойства, он спрашивал себя: что не так? Чего не хватает? А потом его дверь медленно отворилась, в нее просунул голову ребенок и остановил на нем свой взгляд; существуют колеса, подумал Нед, колеса внутри колес. Теперь шторы были задернуты всегда, потому что солнце вселяло в него ужас — ему вспоминался фильм, который он смотрел некоторое время назад: как яркий полуденный свет ударил по воде, где утопающий человек боролся за свою жизнь.

Теперь он иногда одевался среди ночи, а в предвечерние часы снимал с себя одежду; он уже не осознавал, что обут в непарные ботинки или что под пиджаком у него нет рубашки. Однажды утром он ушел из дому рано и, чтобы его не заметила полиция (которая, как он полагал, следила за ним), вышел через заднюю дверь. В нескольких улицах от дома он нашел магазин, где купил небольшие наручные часы, но по дороге назад заблудился. На собственную улицу он попал лишь по случайности, а входя в комнату, произнес вслух: «Время летит, когда живешь весело». Но теперь в его глазах все выглядело не так; подойдя к своей комнате с другой стороны, Нед наконец понял, что она ведет независимое существование и ему больше не принадлежит. Он аккуратно положил часы на каминную полку и взял сферический компас. Потом отворил дверь и переступил порог.

Покинув комнату и выйдя на воздух, он тут же понял, что никогда не вернется, и страхи впервые отступили. Стояло весеннее утро, и когда он вошел в Северндейлский парк, то почувствовал, как вместе с ветерком на него нахлынули воспоминания о давней жизни, и успокоился. Он сидел под деревом и смотрел вверх на его листья, пораженный: если прежде он глядел на них и ощущал одну лишь путаницу собственных мыслей, то теперь каждый лист был виден до того ясно и отчетливо, что он различал прожилки посветлее, по которым текли влага и жизнь. Он опустил глаза на собственную руку, которая казалась прозрачной рядом с яркой травой. Голова у него больше не болела; лежа на земле, он чувствовал под собой ее тепло.

День разбудил его криком — неподалеку играли двое детей; казалось, они окликают его. Он с готовностью поднялся, силясь разобрать их слова, которые заканчивались чем-то вроде «Все кувырком», но, когда зашагал к ним, они убежали, смеясь и крича:

Носит грязную одежу,В сковородке моет рожу!

Внезапно ему сделалось жарко, потом он понял, что перед уходом надел свое темное зимнее пальто; собравшись было его снять, он заметил, что под ним надета пижамная куртка. Он неуклюже пошел к деревянной скамье и просидел там остаток дня, а проходившие мимо бросали на него нервные взгляды. С наступлением сумерек он поднялся и пошел прочь от улиц, знакомых ему с детства, по дуге длинной дороги, которая, он знал, приведет его в открытые поля. Так и началась его бродяжья жизнь.

А какое ощущение бывает, когда входишь в воду, широко раскрыв глаза и ловя воздух ртом, — когда видишь и чувствуешь на вкус каждый дюйм по пути вниз? Поначалу он голодал, потому что не знал, как побираться, а еду, которую ему давали, есть не мог; потом, по мере продвижения к Лондону, он выучился умоляющим фразам, которые могли пригодиться. В Киншеме он спал на обочине дороги, пока не сообразил, что ночлежку всегда необходимо искать, пока не стемнело. В Бате он начал замечать выброшенные сигаретные окурки и прочий человеческий мусор, который стал складывать в поместительные карманы своего пальто. К тому времени, когда он добрался до Солсбери, его научили своим трюкам другие бродяги, и он наконец сделался похож на них в своем рванье и заплатках. В таком виде он медленно брел по по низкой траве к Стоунхенджу.

Только что рассвело, и неяркое солнце поглаживало его по голове, пока он двигался к камням. Неподалеку были припаркованы две машины, поэтому Нед соблюдал осторожность — он знал, что безразличие, встречавшееся ему в городах, на открытой местности могло обернуться злобой или враждебностью. По сути, ему показалось, будто он слышит голоса двух мужчин — они кричали, возможно, затеяв какой-то спор, — однако, когда он подошел к монументу поближе, там никого не было видно. Он с облегчением обтер свои грязные ботинки о росистую траву, а обернувшись назад, увидел собственный след, поблескивающий в утреннем свете; потом он повернул голову во второй раз — след растаял. Где-то над ним каркнула ворона; порывом ветра его понесло к кругу — до того он ослаб. Подняв глаза, он увидел, что находится уже под самыми камнями, и они словно валятся ему на голову. Он нагнулся, прикрыв глаза рукой, и услышал голоса, носящиеся вокруг него; среди говоривших был его собственный отец, который сказал: «Было мне видение — мой мертвый сын». Он привалился к камню; ему чудилось, будто он взбирается по ступеням пирамиды, с вершины которой виден дымящий город; потом он очнулся — на лицо ему падал дождь. Пока он лежал на земле, по нему прополз слизняк, оставив на пальто серебряную ниточку. Он поднялся на ноги, хватаясь при этом за сырой камень, и снова отправился в путь под темным небом.

Тело стало его спутником, словно готовым его покинуть в любой момент: оно страдало собственными болями, вызывая у него жалость, и обладало собственными движениями, особыми, за которыми он изо всех сил пытался следовать. Тело научило его держать глаза опущенными на дорогу, так, чтобы никого не видеть, от него он узнал, насколько важно никогда не оглядываться. Правда, бывали случаи, когда воспоминания о прежней жизни наполняли его горем и он лежал ничком на траве, пока его не приводило в чувство сладкое зловоние, шедшее от земли. Но постепенно он забыл, откуда родом и от чего бежит.

В Хартли-роу он не мог найти места для ночлега, а когда переходил реку по мосту, стараясь убежать от городских огней, его едва не сбила проезжавшая машина; он упал спиной на железные перила и свалился бы в реку, если бы не сумел каким-то образом восстановить равновесие. Когда рассеялась пыль, он расстегнул брюки и, смеясь, помочился на обочине. Это приключение возбудило его, и он, вытащив из кармана сферический компас, импульсивным движением отшвырнул его прочь, так что тот описал широкую дугу; но потом, пройдя по той же дороге всего несколько ярдов, повернул назад, чтобы отыскать вещь. В Черч-Оукли он подхватил легкую простуду и, лежа в старом сарае, весь в поту, чувствовал, как в непривычном жаре, идущем от его тела, плавают вши. В Блэкуотере он попытался войти в паб, ему не позволили, поднялся крик, посыпались ругательства. Какая-то девочка вынесла ему немного хлеба и сыра, но он был до того слаб, что выблевал еду во дворе. В Эгеме он стоял на деревянном мосту, уставившись на воду внизу, как вдруг услышал позади себя голос: