Далия Трускиновская - Рецепт на тот свет Страница 24

Маликульмульк с удивлением посмотрел на Отто Матиаса — этот господин меньше всего был похож на сентиментальное дитя, приносящее матушке своей цветочек или батюшке своему — книжку. А Видау-младший улыбнулся, как если бы услышал восторженные слова от играющего младенца. Может статься, отец, отошедший от дел и придумавший себе красивые игрушки, был для него теперь почти младенцем, как знать — Маликульмульк, потерявший отца довольно рано, никак не мог вообразить себя взрослым и даже постаревшим сыном…

Очевидно, по классификации Паррота Отто Матиас Видау был классическим родителем. А вот Видау-старший, возможно, подростком. Паррот предупреждал, что подростки могут плодить детей, но ответственности за них не ощущают. И что такое ответственность, когда сидишь на мешках с золотом, накопленным твоими деловитыми предками? Нанять учителей и полностью доверить супруге гардероб наследников, этого довольно. Потом, войдя в возраст, они сами, глядя на тебя, начнут делать карьеру — и будут всюду хорошо приняты. Очень просто… позвольте, а где же супруга?..

Маликульмульк стал искать взглядом женщину примерно одних с Видау лет, но дамы в гостиной все казались не старше сорока. Он знал многие хитрости, он своими руками трогал накладные бюсты, видел, как наносятся на немолодое лицо белила и румяна, однако в восемьдесят лет выглядеть сорокалетней — это уж чересчур…

— А это — мой младшенький, Эрнест Матиас, — Видау жестом подозвал к себе второго сына. — Он у меня хитрец, он взял самую красивую невесту в Риге. Хотите — мы и вас тут женим, герр Крылов! Да, да! В моем семействе давно не было свадеб, а свадебные хлопоты — самые приятные в мире! Эльза, Анне-Мария, Фредерика! Где Софи? Приведите сюда Софи!

Маликульмульк окаменел. Этот буйный старец ставил свои причуды превыше всего — с него бы сталось послать сейчас же за православным священником и устроить венчание прямо в гостиной. Но женщинам было виднее, они лучше знали патриарха и его шуточки. Раздался чей-то смех, и гостиная словно ожила — перекличка молодых женских голосов, суета правнуков, вопросы и ответы, все это вдруг вызвало в Маликульмульку редкое чувство по имени «зависть». Он осознал, что тут собралась семья, настоящая, в четыре поколения, а скоро будет и пятое. Семья создала свои законы, каждый в ней занял то место, которое было ему предназначено, и незримо присутствовали предки чуть ли не с тринадцатого века, и незримо присутствовали потомки, как же без них…

В семействе Голицыных было чуть иначе: два поколения и никаких патриархов. Отец, мать и дети, поколение старших, к которому уже принадлежал Маликульмульк, и поколение младших. Голицынское семейство было ядром компании компаньонов и приживалов, оно не имело своего старца, подобного древесному стволу с ветвями. Сергей Федорович со временем стал бы таким старцем — но то время было еще очень далеко. А тут — как на трогательной немецкой гравюре добрый дедушка, окруженный полутора десятками потомков.

Может, еще не поздно?..

— Софи! — нетерпеливо позвал Видау, и вдруг все смолкло, дети с внуками расступились, и по короткому коридору быстро прошла и остановилась перед креслом молодая женщина.

Она была — почти как княгиня Голицына в молодости, тоже рыжеволоса, но волосы не огненного, а медового оттенка, черты лица не так правильны, более округлы, и нрав — не бешеный, скорее игривый. Она улыбалась старцу Видау, как доброму приятелю, и он улыбался, радуясь красоте.

— Вот, герр Крылов, моя новая внучка. Когда мой внук Альберт женился, я ему сказал: эй, Альберт, берегись, тут не Турция! Если с вами поселится сестрица твоей жены, это добром не кончится, не сможешь ведь ты равнодушно смотреть каждый день на такую красавицу! Но он дал мне слово, что Софи станет ему как сестра. Хорошо, сказал я, твоя сестра — значит, моя новая внучка. Садись рядом со мной, Софи…

Кто-то сразу пододвинул табурет, женщина села — рядом с Видау и визави с Маликульмульком, вытянув стройные ножки и скрестив ступни в голубых атласных туфельках. Они так выглянули из-под ее подола, что философ уставился на них — и глаз отвести не смог. Голубые туфельки на узких ступнях, а под легким шелковым подолом — незримые голубые ленты, перекрещенные и завязанные на тонких лодыжках.

— Добрый вечер, фрау Софи, — сказал фон Димшиц и, склонившись, поцеловал красавице руку.

Маликульмульк понял, что перед ним — молоденькая вдовушка. Траур она уже сняла — значит, вышла замуж совсем девочкой.

— Добрый вечер, — ответила она шулеру звонким, совершенно детским голоском. — Ну что, сразимся сегодня с Альбертом и Цецилией?

— Сразимся и обыграем! — пообещал шулер. — Если выиграем у них два талера, я добавлю, и вы купите себе новые туфельки и чулочки.

— Заговор, заговор! — закричал Видау. — Леонард, я тебе ее не отдам! Не надейся! Моя Софи стоит побольше двух талеров!

Маликульмульк перестал понимать, зачем пришел в эту гостиную. Он смотрел на носки своих сапог — тех, что предназначены для светской жизни. Шум, поднятый Видау, раздражал его безмерно. Наконец он поднял голову — и увидел, что Софи хмурится и молчит. Ей тоже было не по нраву это веселье, эти шутки новой родни, эти отважные гипотезы ее будущего: отдать ли ее за бургомистра, за курляндского барона, везти ли ее красоту напоказ в Санкт-Петербург, в Вену или в самый Париж.

Их глаза встретились.

И Маликульмульк впервые в жизни прочитал в женских глазах:

— Уведите меня отсюда…

Он встал, неловко повернулся, предлагая ей округленную руку. Она тоже встала и, приняв это предложение, повела его в дальний угол гостиной.

— Я видела вас, герр Крылов, на новой улице, у аптеки Слона, — сказала Софи. — А вы меня не заметили, вы были там с учеником герра Струве и его другом, тем, что был учителем в семействе графа фон Сиверс.

— Это Давид Иероним Гриндель и Георг Фридрих фон Паррот, — ответил он.

— Гринделя я знаю, а кто он, этот Паррот? Откуда он? Мне показалось, француз.

Ну вот, подумал Маликульмульк, еще одна пташка попалась в сети к Парроту.

— Видимо, кто-то из предков был французом… французом-гугенотом, я полагаю, сбежавшим от католиков в какое-то тихое германское княжество…

— Каким гугенотом?

— Лютеранином, — чтобы не затевать лекции о французских войнах в шестнадцатом веке, объяснил Маликульмульк. И без малейшего чувства превосходства — наоборот, он был бы сильно озадачен, если бы красавица знала такие вещи.

— Он иногда бывает в Риге, а где он живет? — не унималась Софи.

— Он живет в Дерпте. Там восстанавливают университет, и он приглашен профессором физики. Там же теперь живут его дети.

— Он женат?

— Он вдовец.

— Я так и думала, — сказала Софи. — Герр Крылов, дайте знать, когда он опять приедет, я попрошу дедушку пригласить его к нам.

— Вы всегда называете герра Видау дедушкой? — спросил Маликульмульк.

— Он сам предложил, я обрадовалась — у меня ведь была только бабушка. Это так было забавно — вдруг обрести брата, и дюжину других родственников, и, наконец, дедушку!

Софи чем-то напомнила ему в этот миг Тараторку — хотя пятнадцатилетняя Тараторка отчаянно старалась повзрослеть, а фрау Софи, напротив, взрослеть совершенно не желала — ей явно нравилось быть ребенком, любимой внучкой. Любопытно, как это дитя перенесло тяготы замужества, подумал Маликульмульк, весьма любопытно…

— Вы любите герра Видау?

— Да, очень! Он все время делает мне маленькие подарки, смешит меня, как будто он мой поклонник. Он чудный, милый! Жаль, что он никуда не выезжает… — Тут Софи нахмурилась и стала деловито поправлять загнувшееся кружево на рукаве, заодно выровняла медальон — чтобы лежал ровно посреди декольте. — Но скоро мы станем соседями — он велел купить землю рядом со своим домом, там осенью выкопали большой погреб… Мы с сестрой раньше жили так скучно, нас никуда не выпускали, а теперь раз или два в неделю — настоящий прием, все собираются, обязательно приглашают какого-то удивительного гостя. На сей раз — вас, герр Крылов. Вы ведь будете бывать у нас?

— Буду, фрау Софи.

Происходило что-то странное — эта говорливая Софи колдовским образом плела паутинку, закрепит ниточку на себе, на своих розовых губах — и перекинет на суконное плечо Маликульмулька, потом опять к себе — к медальончику на груди, к золотому сердечку с портретом покойного мужа, вероятно, и опять — к Маликульмульку, к его пересохшим вдруг губам. Возникала ткань, прозрачное кружевце возникало, а ласковый голос продолжал плести и протянул сквозь узоры такую ниточку: мне понравился Паррот, скрывать не стану, но мне бы очень хотелось видеть и вас, герр Крылов, вы мне очень симпатичны. К тому же Паррот приедет и уедет, а вы можете приходить к нам каждую неделю…

— Вы дедушке понравились. Он любит новых людей, любит светское общество, а вы ведь сочинитель?