Евгений Сухов - Жестокая любовь государя Страница 25

— А сами они разве не могут?

— Скажем, что нужную они не сыщут! Не могу я здесь, Силантий. Не мед здесь. Яшка Хромой тот же боярин, только спрашивает построже, по одной только прихоти в озере утопить может. Дурень, одним словом! Обратно я на службу к царю проситься буду. Напишу ему в прошении, что я резчик искусный, а еще кузнец знатный. Авось не откажет.

Силантий размеренными точными ударами правил щербину на медном листе, а она не хотела распрямляться, оставаясь глубокой неровной царапиной.

Нестер продолжал:

— Покаюсь перед государем. Простит! Может, и Васька Захаров поможет, теперь он при царе думный дьяк, авось не забыл меня. Ты-то пойдешь со мной?

Новгородец наконец выровнял щербину, и в этом месте медь сделалась тонкой, изогнувшись волнистым краем. Тронув ладонью кованую поверхность, Силантий отвечал:

— Пойду, отчего не пойти. Мне здесь, у Яшки Хромого, тоже не жизнь.

Выслушав мастеров, стоящих смиренно перед ним, Яшка вдруг смилостивился:

— Медь, говоришь, нужна?

— Нужна, батюшка. Эта медь не годится, в прожилках вся. Покраснее бы надо да покрепче. — Мастера стояли повинными, словно холопы пред строгим барином.

Яшка Хромой мало понимал в монетном деле, но деньги ему были нужны. Он поднялся с лавки, проковылял неловко в красный угол и, отцепив икону со стены, сунул ее в руки Нестеру:

— Целуй Божью Матерь, что не убежишь, только после того в Москву идти можешь.

Нестер взял икону и, не моргнув глазом, побожился:

— Вот тебе крест, что не убегу!

— Икону-то целуй! — приказал Яшка. — Без этого твоя клятва силы не имеет. И не в лоб целуй, — заметил он, — это тебе не покойница какая-нибудь, ты к рукам приложись!

Нестер поцеловал икону Божьей Матери.

— А теперь ты целуй, если идти желаешь, — повернулся Яков к Силантию.

Новгородец взял икону, секунду-другую мешкал, а потом поцеловал и он.

— Идите себе с богом, проводят вас. А как медь отыщете, так сразу подойдите к безрукому юродивому, что у ворот Чудова монастыря сидит, и скажите ему, что требуется. На следующий день я вас и заберу. Ступайте, — перекрестил вор на прощание.

Нестер с Силантием ушли тайной тропой, провожаемые молчаливым и хмурым старцем, который за всю дорогу не произнес и слова. Только иной раз оглянется он назад: не утопли ли ходоки — и ступает далее в темную чащу. А когда впереди показался просвет, старик наконец остановился.

— Пришли… дальше вам самим идти. Сначала вот до того пня прямиком, а от него к сухой березе, а далее уже дорога. Да только не вздумайте нигде сворачивать, трясина всюду!

В доказательство своих слов он отбросил посох в сторону. Раздался тяжелый шлепок, и поляна, на которой еще мгновение назад росли цветы и деловито жужжали шмели, развернулась трясиной, показывая свое гнилостное нутро. Узловатая палка, в виде хищного клюва, еще некоторое время держалась наверху, а потом исчезла в болотной жути.

Силантия прошиб озноб.

— Вот так-то! — хмуро усмехнулся старик. — Шаг в сторону ступить, так ни бог и ни дьявол не выручат. Одним только лешим здесь и житье. А по ночам черти здесь такой шабаш устраивают, что хоть уши затыкай. — И, крестясь, с грустью вздохнул, видно, вспомнилось деду что-то свое. — Много здесь безвинных людей сгинуло. Всех теперь и не упомнишь, спаси, господи, их грешные души! — Накинув на макушку лисий треух, сказал: — Ну, мне пора — Яшка дожидается.

Старик неторопливо пошел прочь, оставив Нестера с Силантием посреди узкой тропы.

Разбор челобитных

Мастеровые в грамоте были не сильны, и потому, заплатив гривенник дьяку Разрядного приказа, Нестер попросил написать прошение царю.

Дьяк, плотный, невысокого роста мужичонка, хмельным взглядом стрельнув на гривенник, который беспокойно зазвенел на столе, согласился немедленно.

— Стало быть, прошение писать надумали самому государю? — упрятал он монету глубоко в кафтан.

— К нему, — отвечал Нестер. — Отпиши ему об том, что желаем быть при его милости, как и прежде, чеканщиками, и что в плутовстве боярина Монетного двора Федора Воронцова замешаны по наговору… Напиши еще, что служить царю мы будем пуще прежнего, если поверит государь-батюшка крестному целованию холопов своих.

Дьяк слушал молча, поглаживая пятерней большую плешь, которая блестела особенно сильно не то от выступившего пота, не то от частого поглаживания. Ворот кафтана у дьяка был распахнут, а на сорочке виднелось отвратительное жирное пятно.

— Доброе письмо будет, — качнул он головой и стал ножиком править перо. — Напишем так… «Великому князю, царю и самодержцу всея Руси Ивану Четвертому Васильевичу Второму от холопов его челобитная»… Как тебя звать?

— Нестер… а товарища моего Силантий, — живо отозвался кузнец, несказанно довольный высоким слогом письма.

— «…Нестера и Силантия. Позволь, государь, как и прежде, заняться чеканным делом…»

Нестер и Силантий вместе с другими просителями остановились на Гостином дворе, где обычно устраиваются жалобщики, приезжавшие в Москву за правдой со всей волости, а то и с дальних окраин Руси. Ябеды были отданы в приказ, и жалобщики с нетерпением ждали вызова на Челобитный двор. После трех суток ожидания на Гостиный двор явился посыльный и, грозно глянув на просителей, застывших перед ним, как перед важным чином, сообщил, что выслушать их готов сам государь Иван Васильевич, а потому они должны не мешкая ступать в Кремль.

Наделав паники среди жалобщиков, посыльный уехал, а Нестер с Силантием долго не могли решить, в чем предстать перед самодержцем.

Наконец, собравшись и нарядившись, ябедники гуртом затопали в Кремль.

— А царь-то нас по тяжбе каждого вызывать будет? — спрашивал у Силантия здоровенный детина. — Или разом всех заслушает?

Было видно, что он робеет, и его тревога понемногу перебралась и в чеканщика.

— Думаю, разом всех. — Поразмыслив недолго, добавил: — А может, и каждого в отдельности.

Показался Кремль: празднично полыхали на заходящем солнце купола Архангельского собора. Мужики замешкались, а голос караульщика уже торопил:

— Ну чего стали? Царь-батюшка ждет!

Они прошли на царскую площадку — прямо перед ними Грановитая палата и множество крестов на самой крыше заставили еще раз согнуться. Здесь же, на площадке, расхаживали бояре, дьяки, по каким-то делам сновали служилые люди.

— Красное крыльцо решеткой закрыто, — подивился детина. — Мне приходилось бывать в Кремле, но такое я впервые вижу.

Увиденному великолепию ребячьим восторгом дивился и Силантий. Вот какой красотой себя царь окружил! Однако решетка перед Красным крыльцом было делом невиданным.

— Как же царь спускаться будет? Не положено государю через задние покои шастать, как простому служилому.

— А может быть, Красное крыльцо наколдовал кто, вот и держат за решеткой, пока колдовские чары не сойдут?

Но скоро на Красное крыльцо один за другим стали выходить ближние бояре. Силантий среди прочих узнал и бывшего дьяка Монетного двора Василия Захарова. Он красовался рядом с Михаилом Глинским и внимал его быстрым речам. На самой верхней ступени застыл Федор Шуйский; прячась от слепящего солнца, боярин из-под руки смотрел на двор. Затем показались князь Юрий Темкин и Захарьин, и караульщики, желая оказать честь родне царя, распахнули двери перед Григорием Юрьевичем поширше.

Вдруг двор перестал скучать. Оживился.

— Рынды кресло для государя несут, — послышалось из толпы.

Действительно, четверо рынд несли царское кресло и бояре, забыв про степенность, проворно отходили в сторону, пропуская государеву стражу. Отроки поставили кресло на самую верхнюю ступень и застыли по обе стороны, а следом в сопровождении караульщиков появился и сам Иван.

— Государь вышел!

— Царь идет!

Иван Васильевич, совсем не обращая внимания на приветствие слуг, уселся в кресло, обхватив крепкими пальцами резные подлокотники.

Жалобщики ошалели от увиденного, от присутствия царя и ближних бояр и, замерев в поклоне, стали ждать разрешения разогнуться.

На площадку вышли три дюжины жильцов и, выставив вперед рогатины на просильщиков, потребовали:

— К царю идите! К самой решетке! Иван Васильевич вас видеть желает.

— Это что же, мы через решетку на царя смотреть будем? — подивился Силантий.

Он вдруг увидел, что слуги отступили к самым палатам, взошли на ступени собора и только ябедники оставались бестолково стоять посредине царской площадки, отгороженные ото всех тяжелыми рогатинами.

Силантий почувствовал, что его обуял страх, отражение которого он видел на лицах остальных жалобщиков. Многие из мужей то и дело крестились, а Нестер быстро шевелил губами, читая молитву.

— Пошевеливайтесь! Живее! — зло торопил сотник и острым концом пики подгонял особенно нерадивых.