Иван Любенко - Лик над пропастью Страница 25

Вот и стоял он теперь навытяжку перед недавно назначенным на должность Михаилом Михайловичем Старосельским. Пятидесятипятилетний подполковник и статью, и густыми бакенбардами с подусниками был чрезвычайно похож на почившего в бозе государя Александра II.

— Не понимаю я вас, Каширин, — угрюмо поглядывая из-под нависающих седых бровей, проговорил начальник. — И что это вы мне на голову помои льете? У нас для этого судебный следователь имеется. Вот он пусть и выслушивает пьяные бредни ванек. Что-то еще имеете доложить?

— Никак нет-с, ваше высокоблагородие! Ничего-с. Разрешите идти?

— Свободны.

Коллежский секретарь мигом исчез за дверью и побитой собакой уныло потрусил вниз по лестнице, где едва не столкнулся с Поляничко.

— Антон Филаретович? А я вас обыскался. Мне уже доложили по поводу свидетеля. А что это вы его, как беглого каторжника, в холодной заперли? Чуть не околел бедолага. Сидит, трясется, инеем покрылся, точно окорок в леднике, не поймет, за что с ним так.

— Боялся, сбежит… пьяная морда.

Начальник Сыскного неодобрительно покачал головой:

— Да куда ж ему бежать-то? Он что, душегубец, что ли? Негоже так с людьми обращаться. Я велел ему чаю принести. Пусть погреется.

— Чаю? Да будь их воля, они бы нас, Ефим Андреевич, вслед за судьями и прокурорами по всему Николаевскому развесили бы, как белье на веревке.

— Уж больно плохо вы о русском мужичке думаете. Нельзя так. Грех это. Да-с… Ну да будет… Скоро Леечкин явится. Я позвонил Кошкидько. Рассказал, так, мол, и так, агентура сработала… Надобно опознание проводить. Ну, он расшаркивался, благодарил вас. Товарищ прокурора тоже в курсе дела, поздравил, что сдвинулись мы с мертвой точки, — расправляя нафабренные усы, довольно выговорил старый полициант. — Так что вы уж не сочтите за труд, доставьте-ка сюда этого… Белолобова.

— Белоглазкина.

— Вот-вот, его самого. Цезарь Аполлинарьевич просил обеспечить похожих на него статистов. А где мы возьмем похожих, ежели толком не знаем, как выглядит этот… Белоносов?

— Белоглазкин.

— Ну да, я и говорю, Белоглазкин. Так что статисты — за вами. И понятых не забудьте. Подберете на обратном пути пару-тройку человечков. — Он щелкнул стальной крышкой карманных часов. — Ого! Ну и заболтались мы! Ступайте, Антон Филаретович, да поискореича!

Двигая от негодования желваками, Каширин послушно удалился. Поляничко, явно довольный собой, вытащил серебряную табакерку и предался любимому занятию.

II

Белоглазкин ночью спал плохо. Снились кошмары. Во время утреннего бритья рука дрогнула, и он порезал подбородок. А еще из головы не выходил разговор с Ардашевым: о допросе, судебном следователе и тюремном замке.

Надев поверх белоснежной сорочки жилетку-пике, Илья Дорофеевич подошел к зеркалу. Шелковый галстук отказывался повиноваться, и узел получался неровный, кривой. Неожиданно зазвонил старинный дверной колокольчик. Послышались шаги горничной, скрип несмазанных петель и топот по коридору. Дверь в комнату распахнулась. В проеме, будто в картинной раме, возник маленький толстый человек в партикулярном платье, с усами и бритым подбородком. За его спиной виднелся околоточный надзиратель.

— Господин Белоглазкин Илья Дорофеевич? — сквозь зубы процедил он.

— Чем обязан честью?

— Сыскная полиция. Вам надлежит пройти с нами в участок.

— А что случилось?

— Вам там обо всем расскажут.

— Нет уж, извольте, сударь, объясниться.

Каширин скрипнул зубами, и, глубоко вздохнув, пояснил:

— Вы подозреваетесь в убийстве господина Тер-Погосяна. И для вас, милейший, будет намного лучше, если вы признаетесь в этом еще до того, как вас опознают свидетели.

— Что за бред? О чем вы? — взмахнув руками, возмутился Белоглазкин. — Я — дворянин!

— Да хоть сиятельный князь!

— Вы не смеете так со мной разговаривать!

У полицейского стал нервно подергиваться двойной подбородок и округлились глаза. Он вынул из кармана малые ручные цепочки и тихо, словно боясь, что в любую секунду может взорваться, вымолвил: — Ежели вы будете прекословить, то я проведу вас через весь город вот в этих «брушлатах»[6]. Ступайте за мной. Быстро.

— Хорошо. Я подчиняюсь насилию, но вы за это ответите!

Уже через минуту двухместная пролетка бежала по мостовой. Околоточный, получив приказ доставить в участок понятых и статистов, схожих с Белоглазкиным, пустился пешком через Нижний базар.

…В темном коридоре полицейского управления пахло свежей краской. В дальнем углу, под лестницей, виднелись чьи-то силуэты. Напротив, в каких-нибудь восьми шагах, под охраной полицейского нервно курил подозреваемый. Мимо с кожаным портфелем важно прошествовал Леечкин.

Первым в следственную камеру вызвали Белоглазкина, затем статистов. Последним появился свидетель.

Надо сказать, что околоточный надзиратель постарался на славу. Вся тройка опознаваемых смотрелась словно братья. Не только по росту и возрасту, но даже по отсутствию усов и бороды они были схожи. К тому же Белоглазкин, вспомнив советы Ардашева, проявил находчивость, и с разрешения следователя поменялся пиджаками с одним приглашенным господином, а другому — по виду мещанину — передал пиковую жилетку. И впоследствии это обстоятельство сильно смутило извозчика.

Он прошелся вдоль сидящей троицы несколько раз, но так никого и не выбрал. Затем, приближаясь к каждому, долго рассматривал лица в упор — ничего не помогло. Каширин заметно волновался и то и дело вытягивал шею из стоячего накрахмаленного воротничка. Леечкин нервно постукивал по столу пальцами. И только сидевший напротив Поляничко, казалось, был абсолютно спокоен.

— А нельзя, вашество, папироски им дать? — робко оглядываясь по сторонам, проговорил извозчик и с умоляющими глазами добавил: — И стулку бы здеся поставить, а?

Не проронив ни слова, Каширин установил стул на указанное место. Открыв собственный портсигар, он выдал трем испытуемым папиросы.

— Ну? Теперь можешь узнать? — глядя исподлобья, пробурчал полицейский.

— Это мы мигом! — весело пробалагурил свидетель и неожиданно вскочил на спинку, словно на козлы. Оказавшись к сидящим спиной, он резко обернулся. — Он! — тыча пальцем в Белоглазкина, радостно завопил возница. — Энтот, посередке, интелихент!

16

Чадные дни

Нигде время так не бежит, как в России; в тюрьме, говорят, оно бежит еще скорее.

Человеческая жизнь имеет удивительное свойство — меняться в один миг до такой степени, что иной раз кажется, будто это случилось не с тобой, а с кем-то другим. Она то вдруг возносит окрыленного везунчика до небывалых высот, то бросает поскользнувшегося неудачника в пропасть мучений и невзгод. И никто не знает, сколько продлится звездный час или тернистый путь. Но странная закономерность: безоблачное время всегда короче, чем период лишений. Оно словно кукушка в часах: выглянет на миг и потом исчезнет надолго. Поэтому, видимо, народ и сложил столь пессимистичные пословицы: «счастье коротко, а беда долга», «века мало, а горя много».

Эти невеселые мысли роились в голове Ильи Дорофеевича Белоглазкина, трясущегося в Черной Марии[7]. И он снова и снова возвращался к тому самому моменту, когда его опознал извозчик.

…Толстый полицейский подскочил к нему и, вырвав изо рта недавно данную папиросу, сунул ее обратно в портсигар. Точно так же он поступил и с двумя статистами. Повиснув над лицом инженера, коротышка провещал:

— Что ж ты так, мил человек, обвиноватился? Ну с армяном понятно — конкуренция и все такое… А вот за что ты драного титулярного кота отравил? У него ж нажитого — манишка да записная книжка! А-а? — гаркнул он ему в самое ухо.

От неожиданности горный инженер отпрянул, вскочил со стула и возмутился:

— Да как вы смеете! Я вам не лакей, чтобы мне тыкать!

Полицейский сжал кулаки, и его лицо приняло цвет отварной свеклы. Со стороны казалось, что толстый, потасканный французский бульдог вот-вот кинется на молодого добермана. Но в конфликт вмешался Леечкин:

— Послушайте, Каширин, вы свое дело уже сделали. Теперь настал мой черед, так что извольте не мешать. Не скрою, я был бы вам крайне признателен, если бы вы оставили нас одних. — А вы, сударь, — он обратился к Белоглазкину, — пожалуйста, возьмите стул и сядьте напротив. Мне надобно вас допросить.

— Тоже мне фельдмаршал выискался, — едва слышно пробубнил сыщик и поплелся к двери.

За ним, покручивая правый ус, следственную камеру молча покинул Поляничко.

Допрос проходил вполне спокойно. Инженер повторил почти слово в слово все то, что рассказывал ему Ардашев. Следователь не перебивал, лишь изредка задавал уточняющие вопросы. А в конце подсунул на подпись протокол. И опять присяжный поверенный оказался прав: все вводные слова были опущены. Белоглазкин возмутился и потребовал переписать несколько предложений. Скрипя пером и скрепя сердце, чиновник подчинился, и правда восторжествовала. Получив заветную подпись, Цезарь Аполлинарьевич сунул бумаги в портфель и надолго исчез.