Мастер Чэнь - Амалия и Золотой век Страница 25

Пилар Идальго Лим в ужасе поднимает пальцы к вискам.

– Это что, из тех слов, которые не говорят в «Манила-отеле»?

– Тут говорят что угодно, но это очень, очень сильное слово. Означает «жестокая», но раз в двадцать сильнее. Ой-ой. Этой вашей знакомой пришлось, наверное, очень постараться, чтобы ее назвали «бастузой».

Тут ко мне подводят молодого красавца Франсиско Дельгадо… А вот – София Урданета.

– О! – воскликнула я, оказавшись лицом к лицу со строгой седоволосой дамой – тоже в терно до пола. – Да я же знакома с одним из ваших родственников, Эдди. Мы познакомились прямо здесь.

Дама посмотрела на меня с грустью и проделала классический маневр – пожала мне руку, но одновременно начала отодвигаться, тонуть в толпе.

Что ж, будем совершать ошибки.

– Я не ошиблась? Такой есть, и он Урданета?

– Есть такой мальчик, – устало сказала сеньора София. – Он Урданета.

Тут Вики с ее очевидным чутьем просто растащила нас в стороны, представила кому-то еще, начался разговор о счастливых британских дамах, которые могут видеть «нашего генерала» хоть каждый день…

Зарыдали скрипки, понеслись по залу мальчики в белых мундирах, а я прорвалась, наконец, в свое тихое крыло, на верхний этаж, в пустые комнаты с тяжелыми занавесками.

Подошла к шкафу, прикоснулась к платьям.

Его не будет на этих балах.

Или – сделать так, что будет?

А после бала – это же так просто. Музыка качает и поднимает над паркетом. На нас смотрят дамы в терно, банкиры во фраках и мальчики в белом, музыка гремит. Потом – взять за руку, привести сюда, сбросить бальное платье… Остаться в тяжелом гриме и драгоценностях…

Боже, мне тридцать пять, он увидит размазанные губы, следы резинок на моей коже, никогда, никогда! Но если никогда – то когда же?

Ну, вот что, говорю я себе. И иду к телефону.

– Элли, вы можете соединить меня с Пенангом? Стрейтс-Сеттлментс, Британская Малайя, это где Сингапур, только далеко на севере. Элистера Макларена или… или Мартину… кого угодно. Да хоть через Лондон соединяйте! Извините, Элли. Это моя семья. Срочный случай. Да, я в комнате, я жду.

И я жду. И я смотрю на пачку телеграмм, под каждой из которых стоит «Элистер». Смотрю на даты. Отправляются оттуда ровно раз в три дня. Так не бывает. В каждой одна строчка, одного размера. «Все великолепно, дожди стеной». «Дети счастливы, пытаются читать». «Не увлекись симпатичными манильцами». Да, это писал он, но – неужели все сразу, заранее? И потом кто-то раз в три дня…

Опрокидываю телефон, голос Мартины – как эхо комариного писка. Нет, Элистер в отъезде, с детьми все отлично. Каком отъезде? Что значит – неизвестно? С каких пор?

– Мартина, слушай меня, – и я окончательно перехожу на португальский. – Он случайно не удвоил охрану детей, не поставил новых сикхов у ворот, как тогда?

Он уехал через несколько дней после меня? И неизвестно, где он и когда вернется? «Но с детьми все отлично, разбудить их?» Еще не хватало.

Элистер, ты же в отставке. Твои войны закончены. Ты совершил все свои подвиги, тебе равных нет. Тебе же хорошо выходить со мной каждый вечер к почти невидимому теплому морю и стоять там долго, долго. У тебя есть все для счастья. Элистер, спаси меня. Я не хочу, чтобы серые глаза господина Верта… Я не знаю, чего хочу. Моя жизнь рушится.

Происходит что-то большое.

Я бьюсь о невидимую стену. Обо мне забыли. Я не знаю, что мне делать.

А почти неслышимая музыка снизу рвет мне душу.

10. Он не получился

– История про нашего пресиденте, – со вкусом предупредил меня Хуан, направляя Матильду под низкий свод Пуэрта-Реаль.

– Да! – сказала я с восторгом. – Обязательно!

Боже ты мой, а ведь эта глава в моей жизни тоже когда-нибудь кончится, подумала я. И я уже не услышу стука копыт по булыжнику, вдруг становящегося металлически-звонким в арке, прорубленной под толстыми крепостными стенами, не увижу этих деревьев на поле Уоллеса, справа от которых сейчас вырастут белые стены под кирпичного цвета крышей моего отеля. Не услышу очередного рассказа про замечательного Манэуля Кесона, олицетворения Джефферсона, Вашингтона (и еще Симона Боливара) в глазах местных обитателей.

– Игнасио Тиханки, – провозгласил Хуан. – Он китаец.

И мой кучер сделал паузу, чтобы я не забывала о его отношении к здешним китайцам, как и к японцам и любым «тянущим руки» иностранцам вообще. Матильда махнула головой, требуя, чтобы он продолжал.

– Он делает обувь в Марикине, – пояснил Хуан. – Туфли «Анг Тибай». Большой бизнесмен.

– Ой, – с недобрым чувством сказала я. – «Анг Тибай». Плаза Гойти и везде.

– Везде, везде, – неодобрительно подтвердил Хуан, твердо глядя вперед и обращаясь скорее к Матильде, чем ко мне – все-таки он вел калесу. – Он учился с нашим пресиденте в Сан-Томасе. И вот пресиденте звонит ему однажды и говорит: Игнасио, я еду в Америку, дай мне денег. Сколько у тебя на счету? Тридцать пять тысяч песо, говорит Игнасио. Ну дай мне хоть тридцать, говорит пресиденте…

У входа в «Манила-отель» я увидела издалека толпу репортеров. Что-то происходит? Скорее плохое, хотя что плохого может здесь случиться?

– Пресиденте возвращается домой из Америки и через три-четыре месяца встречает на балу Игнасио Тиханки. Спрашивает: как твои дела? Тот говорит: как-то плохо. Пресиденте вызывает секретаря Хорхе Варгаса и говорит: Игнасио жалуется, ну-ка пойди и выясни, как у него дела на самом деле, ты же его знаешь. Хорхе Варгас на другой день докладывает: нет, Игнасио на этот раз не врет, продажи у него плохие, долги появились. Ну хорошо, Хорхе, говорит ему пресиденте, ты тогда позвони Игнасио и скажи, что он только что получил контракт на поставки обуви всей филиппинской армии.

Тут калеса как раз и остановилась: Хуан, как настоящий артист, точно подогнал свой рассказ под скорость бега Матильды.

Продолжая ухмыляться, я прошла под козырек отеля среди странно печальной журналистской толпы.

Что не так? Почему в зале тихо, все шушукаются о чем-то в креслах?

– Сегодня не будет музыки, мадам де Соза, – сообщил мне портье, вручая ключ. – Мама нашего генерала умерла. Вчера увезли в больницу, сегодня умерла. А ведь мы все так к ней привыкли.

Вот как. Вот как, повторяла я, расставшись с улыбкой и устало маршируя к элеватору. Моя задача, которую мне так целиком и не объяснили, становится и совсем уже невыполнимой: я с ним теперь долго еще ни о чем не поговорю всерьез. Но черт бы с ней, с задачей. Сколько ему лет? Получается, кажется, пятьдесят пять. И как бы он ни выглядел, это пятьдесят пять. И мало, и много. Карьера в Америке позади, просто потому, что выше было уже некуда, и ведь не пожалуешься, как Айк, что ты был вечным майором. Получил все, что мог получить, о чем другие не могли и мечтать. А сейчас оказался в ненастоящей стране, чтобы создать армию, которую оденут в тапочки «Анг Тибай».

И ведь он, если задуматься, теперь один. Совсем один. Как же это печально – когда жизнь вот так кончается, так рано, даже если… даже если ты самый прославленный из генералов Америки.

А что у нас сегодня… Прием в саду. У Вики. Пойти? Я подошла к гардеробу: да вот хоть это, муаровая синяя блуза, рукава с раструбами, длинный подол юбки, бархатные цветы на корсаже. И демократичные чинелы, все равно же придется их сбрасывать, если зайдешь в дом, чтобы не повредить неизбежный пол из дерева нара, поскольку вечеринка обещает быть домашней и неформальной.

Дом. Я так давно не была дома. И так хочется оказаться хотя бы в чужом доме, настоящем, большом.

– Хуан, в Эрмиту, – проговорила я, выходя в душный воздух раннего вечера.

Это совсем рядом, как многое прочее в городе. Сначала вдоль моря по бульвару Дьюи, потом поворот влево где-то у церкви в Малате, приземистой, из потемневшего песчаника. На эти тихие улицы, где я так давно хотела побывать.

Сейчас на бульваре будет знаменитый манильский закат, но я его опять не увижу – с каждым днем все больше дел, непонятно зачем нужных, все куда-то несусь. Вот уже справа над головой – недвижно замершие в горячем безветрии верхушки пальм, вот начинают появляться новые оттенки синего и лилового среди облаков… Цок-цок, звучат копыта.

Что это?

– Хуан, – сказала я. – Остановись, пожалуйста.

– Да, сеньора, да, я тоже его вижу, – почти прошептал он.

Матильда опустила голову и ударила копытом.

Он шел по набережной обратно, к отелю.

Длинный, на неутомимых ногах, в безупречно отглаженном, тонком до невесомости костюме. Он двигался так, будто разрезал грудью волну, казалось, его нельзя остановить. Это была не ежевечерняя прогулка (неизменная даже сегодня!), это был парад одного человека, неуязвимого, непобедимого, вечно молодого.

Генерал Макартур почти летел над асфальтом набережной, с упрямо выставленным вперед острым подбородком. Треугольные очки делали его лицо застывшей жесткой маской.