Даниэль Клугер - Последний выход Шейлока Страница 27

— Вы успели разглядеть что-нибудь? — спросил Холберг без особой надежды. — Насколько я понимаю, вы бывали в этом помещении. Странно, что я ни разу вас там не встретил… Впрочем, сам я приходил туда лишь перед сном, да и впустил меня господин Ландау за три дня до смерти… Так что? Вы не увидели ничего особенного? Ничто не бросилось вам в глаза?

Рабби отрицательно качнул головой — раз, потом еще раз.

— Понятно… — г-н Холберг вздохнул. — Проходя по коридору, вы ни на кого больше не наткнулись?

— Если бы я встретил кого-то раньше, чем встретил доктора Вайсфельда, я бы привел его и не стал бы разыскивать доктора. Просто он оказался первым, кого я увидел. То есть, — поправил себя рабби, — там было много людей, очень много. Но в моем состоянии… Увидев знакомое лицо, я словно увидел единственного человека …

— Пока вы бегали за доктором Вайсфельдом, в гримерную вернулся я… — задумчиво произнес Холберг. — Но в коридоре уже никого не было. Ни теней, не людей, похожих на тени. Да. Скажите, реб Аврум-Гирш, а что вы можете сказать о семейных проблемах вашего знакомого? О его отношениях с женой?

На лицо г-на Шейнерзона легла тень.

— Об этом вспоминать тяжело, — сказал он сухо. — Я пытался с ним разговаривать, я рассказывал ему историю праведной Рут-моавитянки, я говорил ему, что его жена — такая же праведница, пожелавшая разделить судьбу своего мужа и всего народа Израилева в годы скорби… Все было напрасно! Он закрывал свой слух. Не знаю, может быть она чем-то провинилась перед ним раньше, когда они оба были молоды. Но даже в этом случае ее нынешнее поведение искупило прежние грехи.

— В том числе и грехи прежних воплощений? — спросил я и тут же пожалел о неудачной шутке. Рабби холодно посмотрел на меня, осуждающе покачал головой.

— Вам больше не снятся непонятные сны, реб Иона? — поинтересовался он с легкой насмешкой. — Рад за вас, реб Иона, очень рад… Да, — сказал он, обращаясь у г-ну Холбергу, — он вел себя с женой очень недостойно. Но не мне осуждать его. Он умер, и мои осуждения более не достигнут его слуха. А там Судья Праведный вынесет ему свой приговор. Мы же скажем: да будет благословенна его память…

— Что же, — Холберг поднялся со своего места, — большое спасибо, реб Аврум-Гирш.

Рабби передернул плечами, словно отметая благодарность г-на Холберга

— У вас больше нет ко мне вопросов? — спросил он. — В таком случае, я вас провожу немного. И заодно посмотрю, чем занимаются мои ученики… — реб Аврум-Гирш сделал приглашающий жест в направлении двери. — Прошу вас, господа.

Двор больше походил на каменный колодец, образованный задними глухими стенами четырех длинных домов, стоявших под прямыми углами друг к другу. Ученики рабби Аврум-Гирша стояли небольшим кружком в дальнем углу. Мальчики были одеты кто во что горазд — одни в наспех перешитой взрослой одежде, другие — в детской, но не по размеру. Головные уборы тоже разнообразные — старые кепи, мужские шляпы с потерявшими форму краями, у одного — вязаная лыжная шапочка. При всем различии в одежде и возрасте, ребята действительно выглядели неким единым сообществом — это впечатление складывалось от похожего выражения лиц — сосредоточенного и углубленного. Стоявший в центре парнишка что-то втолковывал остальным. При этом руки он заложил за спину — явно подражая учителю.

Двор оказался неожиданно людным. Кроме детей здесь находилась еще и группа взрослых. Ее составили пять или шесть мужчин среднего возраста, лица которых показались мне знакомыми. Когда каждый из них поприветствовал меня кивком, я узнал новичков, прибывших недавним транспортом из Франции. Эта группа была относительно тихой. В этом углу двора рос старый дуб, ствол которого столь причудливо изогнулся, что образовал нечто вроде скамьи. На этой скамье и расположились новички. Они сидели молча и неподвижно, глаза их казались потухшими. Друг с другом они не разговаривали.

Мы подошли к ученикам рабби Аврум-Гирша.

— …И мне кажется, рабби Йоханан был неправ, когда упрекнул рабби Шимона бен-Лакиша в былых прегрешениях, — закончил при нашем подходе стоявший в центре, в котором я узнал Хаима, следившего за приближением к бараку подозрительных личностей. — Ведь раскаяние рабби Шимона было полным и искренним, иначе его бы не допустили заседать с мудрецами! А рабби Йоханан уязвил его прошлым.

Рабби похлопал Хаима по плечу.

— Но ведь и сам рабби Йоханан раскаялся в своих словах, разве нет? — сказал он. — Я ведь рассказывал вам об этом. Рабби Йоханан пожалел о том упреке, который в пылу спора бросил рабби Шимону по прозвищу Реш-Лакиш.

— Да, но от его упреков рабби Шимон умер, — возразил Хаим. — И рабби Йоханан часто вспоминал о нем, потому что у него не стало оппонентов. Об этом вы тоже рассказывали, рабби Аврум.

— Да, это верно.

— О чем идет речь? — поинтересовался бывший полицейский, прислушиваясь к разговору.

— Недавно я рассказал мальчикам о вашем тезке, великом мудреце Шимоне Бен-Лакише. В молодости он был гладиатором, а потом и разбойником. Но встреча с рабби Йохананом заставила разбойника бросить свое ремесло, прийти в академию, которая находилась в городе Явне в Святой Земле. Там Шимон Бен-Лакиш вскоре отличился острым умом — столь же острым, что и его меч в гладиаторские времена. Но однажды в пылу спора рабби Йоханан оскорбил того, кого сам же привел на путь учености. Спор касался нечистоты каширования режущих инструментов — ножей, топоров, кос — и точка зрения рабби Шимона не совпала с точкой зрения рабби Йоханана. И рабби Йоханан сказал: «Конечно! Кому и разбираться в топорах да ножах, как не разбойнику!» Это заявление друга и учителя очень оскорбило рабби Шимона. Настолько, что он тяжело заболел и вскоре умер.

Г-н Холберг покачал головой.

— Удивительно! — сказал он. — В своей полицейской практике я часто встречался с подобными историями. Преступник раскаялся, но ему при каждом удобном случае колют глаза прошлыми прегрешениями. Чаще всего истории заканчивались печально. Впрочем, мало кто умер от оскорбления, — заметил он с легкой улыбкой. — Но вот то, что многие, в конце концов, возвращались к прежним своим занятиям и становились еще более страшными преступниками, чем до попытки исправления, — могу засвидетельствовать. Поучительная история, весьма поучительная, — он улыбнулся мальчикам, протянул руку рабби Шейнерзону. — Спасибо за помощь, рабби. Извините, что отвлекли вас от ваших занятий… Да, кстати, — спросил он, отведя раввина в сторону и чуть понизив голос. — Вам известно, что господин Ландау был католиком?

От изумления у рабби Аврум-Гирша, похоже, отнялся дар речи. Он уставился на моего приятеля, будучи не в силах ни слова произнести. Потом опомнился, замахал руками:

— Бог с вами, сыщик, что это вы такое говорите?! Это невозможно! Все субботы он проводил у меня, мы вместе молились! Он помогал моим ученикам и сам охотно слушал толкование Торы! Нет-нет, вы ошибаетесь. Уверен: вы ошибаетесь.

— Возможно, возможно. Еще раз, спасибо, рабби. До свидания.

— Все дело в прошлом, — сказал реб Аврум-Гирш, сосредоточенно глядя перед собой. — Я еще должен подумать, тут есть, над чем подумать, реб Шимон. Но в одном я уверен — причина смерти несчастного господина Ландау — в его прежней жизни. Смерть пришла оттуда, господин Холберг, да-да, господин Вайсфельд. Из прошлой жизни. Все дело в прошлом. В греховном прошлом. Именно там причина смерти господина Ландау! Я в этом уверен. Я знаю это.

Попрощавшись с раввином и его учениками, мы вышли на улицу.

— Вы не очень устали, Вайсфельд? — спросил меня г-н Холберг. Я заверил его, что вполне еще способен продолжать расследование, и тогда он сказал: — Мы сейчас недалеко от дома, в котором жил покойный режиссер. Я хочу поговорить с его вдовой. Еще раз повторяю — если вы устали, я пойду один. Но, насколько я помню, вы были с ней знакомы.

Я повторил, что готов следовать за ним к госпоже Ландау. Хотя внутренне испытывал некоторое смущение от предстоящей встречи. Почему-то мне вспомнились слова доктора Красовски насчет того, что немке и баронессе фон Сакс, отправившейся в гетто за мужем-евреем, я сочувствую больше, чем любой несчастной еврейке, прибывшей к нам после каторжного труда и издевательств концлагеря Берген-Бельзен.

При всей грубости этого заявления, было в нем нечто близкое к действительному моему ощущению Да, я сочувствовал госпоже Ландау-фон Сакс, может быть, и больше, чем другим женщинам, оказавшимся в Брокенвальде, — например, моей помощнице, — потому лишь, что никто не заставлял ее следовать за мужем. Никто и ничто — кроме долга жены, как она это понимала. И при том я знал, сколь чудовищно относился к ней этот муж. О покойниках плохо не говорят, но что мешает мне плохо думать о тех из них, кто при жизни не заслужил иного?