Евгений Сухов - Жестокая любовь государя Страница 28

— Государь! Иван Васильевич! Ты бы сказал, государь, тогда бы я и не пришла, — оправдывалась боярыня. — Царица иной раз киселя из клюквы просит…

— Поди прочь! — беззлобно прервал объяснение боярыни Иван. — Мне с царицей потолковать надобно.

Марфа Никитишна встрепенулась и, подпоясывая на ходу платье, удалилась.

Царь не садился, как будто дожидался приглашения Анастасии, словно не он здесь хозяин и не ему принадлежала комната, дворец и находившаяся в нем челядь.

Но царица молчала, притянув к самому подбородку одеяло. Иван Васильевич, не дождавшись приглашения, опустился на самый край широкой постели. От пытливого взгляда государя не ускользнуло, как Анастасия слегка отодвинулась. Однако это движение не походило на приглашение супруги занять брачное ложе. Скорее всего, оно напоминало страх небольшого зверька перед сильным и могучим хищником, каким в действительности был государь.

Царь нахмурился.

— Не ждала? — спросил он.

— Не ждала, Иван Васильевич.

Самодержец оперся дланью о постель, и ладонь ощутила тепло на том самом месте, где только что лежала Анастасия. Иван поставил на сундук фонарь, который осветил бледное лицо царицы.

— Дрожишь? — невесело поинтересовался государь. — Если не пожелаешь, то не трону… Одиноко мне на белом свете, Настя. Говорю тебе, как перед судом божьим, — один я! Батюшки я не помню совсем, матушки тоже рано лишился. Помню ее руки, добрые такие, ласковые. Все по голове меня гладила и приговаривала: «Ванюша, свет мой, радость моя единственная». Теперь только ты одна у меня и есть, Анастасия. Боярам я не верю, — махнул Иван рукой. — За медный алтын продать могут. Это я сейчас окреп, а раньше бывало, когда совсем отрок был, так они меня за волосья драли! Одежду какую попросишь, так давать не хотят! Говорили все: «Ты, Ванька, старое донашивай!» Вот так и бегал я в малолетстве разутый да голодный, как же тут не обозлиться. И ни одной родной души во всем царстве! Если я и бываю груб, Анастасия, так ты уж прости меня, грешного, не со зла я так поступаю. Ты веришь мне?

В голосе Ивана ощущалась такая надежда, что погасить ее было невозможно.

— Верю, Ваня, верю, мой государь. Иди же ко мне, дай я тебя обниму крепко.

На мгновение Анастасия почувствовала себя матерью: взять бы да и подержать государя на руках! А Иван уже склонил голову к ее груди и просил ласки. И она осторожно, как смогла бы сделать это только любящая женщина, притронулась ладонью к жестким волосам мужа. Только сейчас поняла Анастасия, что перед ней был мальчишка, по прихоти судьбы облаченный в царское одеяние.

— А ты приляг подле меня, государь.

Самодержец скинул с себя халат, подумав, отцепил с шеи крест и лег рядом с царицей. Анастасия вдруг почувствовала, что к ней вернулось то волнение, которое она впервые испытала, шагнув в царскую опочивальню. Тогда Иван был нежен и, придавив ее всем телом, дал почувствовать благодать.

Царь лежал на спине, курчавая борода строптиво топорщилась, волос в свете тлеющего фонаря казался рыжим.

Анастасия ждала, что сейчас Иван вытянет руку и притронется к ней, но царь лежал неподвижно. Тогда она повернулась к государю, прижалась к его плечу и поцеловала в колючую шею.

Анастасия боялась открыть глаза, боялась спугнуть радость, которая заворожила ее тело. Она еще продолжала отвечать на толчки, а когда уже не стало сил, царица расслабилась; и легкий крик радости вырвался из ее горла.

Лиходей Гордей Циклоп

К вечеру опустели базары, на перекрестках уже не слышны крики нищих, выпрашивающих милостыню, жизнь в Москве помалу затихла. Караульщики обходили пустынные улицы, стаскивали упившихся бражников в богадельни, а тех, кто не желал идти, подгоняли плетьми. Временами раздавались крики стражников и удары железа — это караул обходил свои владения. И единственное место, куда не заглядывали стрельцы, — Городская башня. Именно сюда со всей Москвы и с посадов приходили бродяги и нищие, чтобы переночевать, а то и просто укрыться от караульщиков.

Башня жила по своим законам, которые неведомы были ни царю, ни боярам. Часто можно было услышать среди ночи пронзительные голоса ее обитателей — если жизнь в Москве замирала, то на Городской башне она только начиналась.

Правил обитателями башни одноглазый верзила с косматыми ручищами, известный всей Москве как Циклоп Гордей. Одного его слова было достаточно, чтобы навсегда изгнать провинившегося с Городской башни, и тогда просторная Москва становилась для бедняги тесной: не будет ему места на паперти у соборов, не сможет он просить подаяния на базарах, а если удастся кое-что выклянчить, так тут же его оберут собственные собратья. И самый разумный выход — это подаваться в другие места.

Но словом Гордей наказывал редко, чаще всего ткнет огромной ручищей в рыло и ласково пропоет:

— Неслух ты, однако, или позабыл, что Гордея слушаться пристало. Это тебе наука на будущее будет. — И, перешагнув скорчившегося от боли проказника, потопает дальше.

Гордей знал всех обитателей Городской, или Бродяжьей, как называли ее в народе, башни, и те, признавая в нем хозяина и господина не ленились перед его честью снимать шапки.

Поговаривали, что принесла нелегкая Гордея Циклопа в Москву еще двадцать лет назад. Явился он в город в длинном схимном[41] одеянии, с широкими белыми крестами на руках, нести слово божие в богадельни для спасения заблудших душ, да так и остался. То ли слово было не слишком крепкое, то ли заблудшие в своем грехе зашли слишком далеко, только эти встречи не прошли для Гордея бесследно, и скоро его увидели с котомкой нищего. Старожилы помнили, как сидел Гордей у Чудова монастыря, выпрашивая жалкое подаяние, вспоминали его пьяненьким и часто битым.

Вот в одной из пьяных драк и потерял он левый глаз. С тех пор и закрепилось за ним обидное иноземное прозвище Циклоп, и лицо его, словно в трауре, было перетянуто темной узенькой лентой.

Однако природная сила Гордея и незаурядный ум поставили его над всеми. Бывший монах сумел собрать вокруг себя братию, которая промышляла на дорогах не только милостынею, но и грабежами. Поначалу подчинили базарные площади, забирая у нищих большую часть подношений, потом захватили ночлежки, расположенные в глухих местах Москвы.

Следующей ступенью стала Бродяжья башня.

В то время обитателями Городской башни заправлял Беспалый Тимофей, прославившийся в Москве своей изобретательной жестокостью. Посмевших дерзить ему он подвешивал за ноги и лупцевал кнутом. Каждый нищий, искавший приют на Городской башне, должен был заплатить хозяину мзду, а тех, кто тайком проникал под своды, Тимофей наказывал прилюдно палками. Эту пытку он называл торговой казнью.

Беспалый устраивал суд и над теми, кто приносил меньше всех милостыни. Виновного раздевали донага, привязывали к бревну, клали рядом плеть, и всякий проходивший мимо обязан был огреть провинившегося этой плетью.

Тимофей тыкал в страдальца беспалой рукой и выговаривал зло:

— Вот смотрите, так будет с каждым, кто посмеет нарушить закон Бродяжьей башни!

И вот однажды в Городскую башню поднялись две дюжины монахов. Каждый сжимал в руке нож. Они молчаливым рядком прошли мимо оторопевшей стражи Беспалого, так же мирно проследовали через просторный первый этаж, где обычно развлекались бродяги, и поднялись на самый верх, где жил Тимофей. Никто не посмел окликнуть серьезную братию, тем более преградить пришельцам дорогу, и немногие свидетели молчаливо смотрели вслед, понимая, что на башне наступают иные времена.

С минуту было тихо. А потом раздался истошный вопль и мягкий стук, как будто сверху уронили мешок.

Дряблое тело столкнулось с земной твердью.

На ней с разбитой головой и открытым ртом лежал всесильный Беспалый, который еще утром мог карать и миловать.

— Слушайте меня, господа оборванцы! — заговорил Циклоп Гордей, поправляя на лбу повязку. — Отныне я ваш хозяин, только я теперь вправе миловать вас и наказывать. Знаете ли вы меня?

Совсем не к месту казалось его схимное одеяние с крестами на плечах.

— Кто же тебя не знает? — подивился стоящий рядом старик. — Гордеем звать!

— Для вас я отныне господин Гордей Яковлевич, или отец Гордей! Как кому угодно. Так вот, власть сменилась, а порядки я оставляю прежние. Теперь деньги, причитающиеся Беспалому, вы должны отдавать мне и братии моей, — ткнул Гордей в сторону монахов, которые уже плутовато посматривали на нищенок. — Я же для вас отцом буду! У меня вы и защиты ищите, а коли кто неправ окажется, так пеняйте на себя.

Гордей Циклоп занял комнаты, где совсем недавно был хозяином Беспалый. А Бродяжья башня едва приходила в себя от потрясений.

— Тимофей-то хоть и бивал нас частенько, но зато своим был, — говорили нищие. — А этот пришлый как захочет, так и будет судить. А наших законов он не знает.