Дарья Иволгина - Ядовитая боярыня Страница 29

— Ты, Севастьян, мне по душе пришелся, а что твой отец сотворил — того я знать не знаю.

— Он не убивал скомороха, — убежденно повторил Севастьян. — Поверь мне, Животко. Мы ведь с тобой теперь кровные братья.

— Куда тебя везли, Севастьян? — после некоторого молчания спросил Животко.

Они шли по лесу, не зная ни конца своего пути, ни края этого леса. И никто сейчас их не видел, кроме плутовки-лисички, что пряталась в глубине чащи, да Божьего ангела, который сейчас плакал в вышине, не смея опуститься ниже, к двум потерявшимся отрокам, которые вот-вот, казалось, загубят и жизни свои молодые, и бессмертные души…

Шли весь день бок о бок, молча, даже не переглядывались, а на ночлег остановились на хорошей поляне, куда время от времени порывами ветра доносило запах дыма и съестного, а то прилетал собачий лай, призрачный и тихий, тотчас растворяющийся в ночной тишине.

Севастьян не признавался в том, что голоден, но едва Животко извлек свои заветные корки из платка, как схватил их все, не спросясь, затолкал в рот и затих. Животко только вздохнул, умудренно, как старик. Тогда Севастьян осторожно двинул челюстью.

— Не давись, — сказал Животко беззлобно, — жуй потихонечку. Завтра в деревню загляну, выпрошу что-нибудь.

И растянулся под деревом, тотчас провалившись в беспорочный сон.

Севастьян ел, гладил рукоять кинжала, глядел на спящего скомороха, чесал болячку под коленом, — словом, был занят. Потом усилием воли отогнал от себя тупое оцепенение, в которое его погрузило нежданное несчастье, начал вспоминать молитвы на сон грядущий — но из памяти все время выскальзывали какие-то очень важные слова. Потом он махнул на все рукой, пробормотал: «Матерь Божья, Пресвятая Мария…» — и заснул.

Утро застало мальчиков спящими в обнимку, точно двух щенков, оставшихся без матери. Первым проснулся Животко и тотчас, повинуясь инстинкту, пробудился и Севастьян. Без улыбки смотрели они друг на друга.

— Точно твой отец моего не убивал? — спросил Животко. Этот вопрос мучил его даже во сне. Но ведь неспроста довелось ему спасти Севастьяна Глебова — молил он, Животко, Господа послать ему знак, и вот он, знак!

— Точно, — сказал Севастьян, не удивляясь такому вопросу.

— Давай пойдем уже, — предложил Животко. — Нужно добыть чего-нибудь, не то ноги протянем.

— Как ты думаешь, убили мы их? — опять спросил Севастьян.

— Они наш след потеряли, — уверенно молвил Животко. — Россия — очень большая страна. Здесь человеку затеряться ничего не стоит. Это тебе не Ревель какой-нибудь занюханный, где что ни шагнешь — все на знакомца наткнешься. Тут просторы, брат мой. Каждое дерево в лесу — как целые хоромы, а всякая роща — точно город или собор…

— Красиво говоришь, — фыркнул Севастьян.

— Расскажи лучше, что случилось с тобой, — попросил Животко. — Пока идем, веселее будет.

— «Веселее»! — со стоном протянул Севастьян. — Ты бы хоть думал, о чем просишь! Ночью ворвались в наш дом тати, схватили батюшку с матушкой, сестрицу взяли и меня с постели — мы и ахнуть не успели, как связали нам руки и побросали в телегу. Батюшка хотел сопротивляться, так его дубиной приголубили. Лучше бы он тогда помер… Мы думали, это разбойники на наш дом напали.

— Твоего отца обвинили в убийстве? — спросил Животко, слабо веря в такое.

— Нет, в том, что он фальшивые деньги делал… Отродясь ничего подобного у нас в дому заведено не было! — горячась, сказал Севастьян.

— Откуда ты знаешь? — резонно осведомился Животко. — Детям не все рассказывают о том, что в доме происходит.

— Я не хочу в тюрьме сидеть, — твердо сказал Севастьян. — Чужой воли ждать. Не то вызволит меня московский дядя, не то сгноит в монастырских подвалах… Нет уж. Лучше я бродяжить буду.

— Ты меня, Севастьян, в Божьей церкви окрести, — попросил неожиданно Животко. — Будешь моим крестным родителем, а я твоим защитником буду. У меня благодетели есть — сильные.

Деревня была уже близко, и псы лаяли во всю мочь, чуя приближение чужаков. На околице оба мальчика скроили печальные лица и принялись жалобно петь на все лады, заклиная подать милостыню бедным странничкам:

Приходил Егорий к своей матушке,Приходил к Софии Премудрый.Подайте нам хлеба, люди добрые!

— Ох ты, матушка, София Премудрая,Ты дай мне от своей руки благословеньице!Подайте нам ухлебов, люди добрые!

Я возьму меч булатный, сбрую латную,Я поеду во Хлиемий град,Подайте нам решетного, люди добрые!

Ко тому царю ко Демьяницу,Ко Демьяницу, басурманицу!Поднесите нам из века, люди добрые!

Я ему хлеб-соль отплачу,Кровь горячую пролью!Подайте нам хоть невейницы, люди добрые!

Точнее сказать, выводил эту жалобную песнь один Животко, а второй мальчик только подпевал и выкрикивал припев, всякий раз меняя в нем просьбу к людям добрым.

Навстречу им вышла женщина в черном платке, вынесла хлебных корок, как и просили, а следом выбежала еще девица с косой и быстро сунула в руки мальчикам мешочек сушеных яблок. Стремительно перекрестив обоих, поцеловала Севастьяна в щеку и удрала, пока взрослые не приметили.

— Жалостливая, — удивленно сказал Севастьян, потирая поцелованную щеку.

Животко кивнул, не переставая петь.

— Может, нас в дом призовут, — сказал он, прерывая песню, потому что больше никто не выходил.

Но такого чуда не случилось. Люди все находились в поле — торопились, пока стоят погожие деньки, на севере они быстро заканчиваются.

Церковь для крещения Животко решили искать в каком-нибудь маленьком городе подальше от Новгорода. По дороге они почти не разговаривали — выяснили друг о друге главное, и ладно.

Лес стоял стеной, охраняя мальчиков и успокаивая растревоженные их сердца. Иногда по дороге Животко принимался петь:

Расплакалась нищая братия,— Христос, Небесный Царь,На кого ты нас оставляешь?Кто нас станет питати,От темной ночи покрывати?

Речет им Христос Небесный Царь:— Не плачь, моя меньшая братия!Дам я нищим убогимГору крутую золотую.Будет вашим душам пропитание,От темной ночи прикрывание…

Песня была долгая, хватало ее, казалось, на всю дорогу.

Говорилось в ней, как, заслышав о золотой горе, напали на нищую братию злые богатеи и отобрали у них все земное золото. И тогда дал Христос нищим-убогим свое имя святое благое!

Будут нищие по миру ходити,За весь мир Бога молити,Будут они тем именем одеты и сытыИ от темной ночи прикрыты…

— Меня Неделька, отец мой, учил на голове стоять, — рассказывал иной раз Животко. — Только плохо у меня получается. Вот, гляди.

И медленно становился на голову, криво задирая при том тощие ноги.

Севастьян метал кинжал в ствол дерева, выдергивал и снова метал. Иногда они упражнялись — кидали камни из пращи. У Животко получалось гораздо лучше, но Севастьян не сдавался, все губы искусал.

В лесу, бродяжничая, стал он куда чище, чем был в застенке. И волосы у него перестали быть засаленными, сделались просто пыльными. Только лицом исхудал, почернел весь от голода. Милостыня кормила бродяг плохо, не до нищих попрошаек было сейчас местному люду. К тому же Севастьян привык хорошо питаться и страдал без мяса. Несколько раз они видели в лесу зайца, но поймать даже не надеялись.

В крохотной бедной деревенской церкви крестили Животко с именем Иона. Животко после этого все разглядывал свои руки и ноги, рассматривал отражение своего лица в стоячей воде — пытался углядеть, где тут новый человек Иона и чем он отличается от прежнего Животко. Внешне, вроде бы, ничем Иона не отличался.

Иона поделился сомнениями с Севастьяном. Тот только головой покачал.

— Я тебе совета дать не могу, — признался он, — у меня опыта нет. Тут умный человек надобен. Я бы и сам у него поучился.

Тем вечером они развели костер, потому что ночи становились уже прохладными. От неведомой, журчащей в темноте речки тянуло влагой и комарами. Животко лежал у огня, глядел на улетающие в небо извилистые искры.

— Пора нам с тобой в Новгород возвращаться, — сказал он.

Севастьян затряс головой.

— Там меня точно схватят и забьют.

— Если узнают, — уточнил Иона. — Могут ведь и не узнать.

— Интересно это, как меня не узнают? — осведомился Севастьян. — Ты, брат, на смерть меня привести хочешь.

— Мы тут, в лесах, вернее помрем, — убежденно сказал Иона. — Ты еле ноги волочишь, того и гляди не проснешься после ночи. Скоро кашлять начнешь. А как холода начнутся — куда мы подадимся? Нет, я тут одну вещь придумал… Только, это…