Александр Арсаньев - Французский сезон Катеньки Арсаньевой Страница 29

– Кого? – не понял француз.

– Настоятельницу монастыря, – пожал плечами Павел Игнатьевич, – черт меня дернул вас туда послать…

– Так это ее я должен благодарить…

– Да, – неохотно подтвердил полицмейстер. – Она упрекает вас во всех смертных грехах. Вы что – на самом деле заигрывали там с монашками в пьяном виде?

– Я похож на сумасшедшего? – ответил Дюма вопросом на вопрос.

– Но чем же вы ее так разозлили?

Услышав все это, я бросилась к выходу.

– Куда вы? – остановил меня Дюма.

– К Павлу Игнатьевичу. Я этого так не оставлю… Это, наконец, позор. Я напишу в столичные газеты…

Дюма взял меня за руку, серьезно посмотрел в глаза и тихо сказал:

– Не стоит. Мне это уже не поможет, а вам повредит. Про вас там тоже много чего написано. Насколько я понимаю, у вас с губернатором не самые лучшие отношения?

Что я ему на это могла ответить? Не просто не самые лучшие, а отвратительные. А лучше сказать – никакие. Потому что начиная с прошлого года я решила вычеркнуть из своей жизни этого человека, если уж не имею возможности посадить его на скамью подсудимых. Хотя оснований для этого было – хоть отбавляй.

Если кто-то из вас не читал ранних романов Екатерины Алексеевны, то настоятельно рекомендую вам это сделать.

Потому что многое тогда и в этом и в более поздних романах восприниматься вами совершенно по-другому. Например вы узнаете, за что ее так люто ненавидел (а именно это чувство он испытывал к этой очаровательной женщине) саратовский губернатор. И многое другое. А лучше всего – читайте все подряд, принадлежащее ее перу. Все, что найдете на книжных прилавках. Поскольку ее романы настолько переплетены между собой, что только прочитав их все, можно понять каждый из них в полной мере.

– У нас с ним старые счеты, – процедила я сквозь зубы, и… к Павлу Игнатьевичу не поехала. Понимая, что этим ничего не исправлю, а лишь усугублю ситуацию. – Когда вы уезжаете?

– Через… – Дюма достал из кармана часы, – уже через два часа. Поэтому нужно поторопиться, чтобы меня не упрекнули в том, что я специально опоздал на пароход.

– Вы заедете к Петру Анатольевичу?

– Разумеется. И знаете что? – он снова нахмурился. – Давайте встретимся у него… – он снова посмотрел на часы, – да, ровно через полтора часа. Я дал слово Павлу Игнатьевичу… И у него на самом деле могут быть неприятности…

Я не совсем поняла, какое обещание он дал полицмейстеру, но уточнять не стала.

– Хорошо, – просто ответила я. – Мы будем ждать вас у него дома, а потом проводим на пароход.

– Прекрасно. А я пока уложу вещи и попрощаюсь со своей соотечественницей. Никак не могу сообразить, куда я задевал свою шляпу?

Через десять минут я все это рассказывала Петру Анатольевичу, а он слушал меня с хмурым видом и курил одну папироску за другой.

Шурочка все это время сидела, опустив глаза на пол. И выражение ее лица красноречиво свидетельствовало – несчастнее моей подруги не было в этот день человека в Саратове.

Петра Анатольевича эти новости настолько потрясли, что вопреки обыкновению он ни словом на них не откликнулся, только еще больше побледнел и отвернулся к стене. И пролежал таким образом до самого приезда Дюма.

Что-то задержало того больше обещанного времени, и в результате на все про все у нас оставалась буквально пара минут. Мужчины молча пожали друг другу руки и крепко обнялись, а Шурочка снова расплакалась.

А потом мы с ней провожали Дюма на пароход. И долго махали ему вслед, до тех пор, пока судно не растворилось в тумане. А лишь только это произошло, начался дождь, который, не прекращаясь, лил до самого утра, словно оплакивая вместе с Шурочкой ее несчастье.

Через несколько лет ко мне в руки попали его путевые заметки, в которых эти события описаны с мужественной лаконичностью:

«В восемь часов вечера мы покинули новых друзей, которые, уверен, сохранили воспоминание обо мне так же, как и я до сих пор помню о них».

И эти слова стали для меня самым лучшим приветом от этого удивительного человека, с которым на несколько дней свела нас судьба и так неожиданно разлучила.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

– Не думаю, что губернатор настолько нас ненавидит, что устроил всю эту обструкцию лишь ради удовольствия насолить нам с вами, Екатерина Алексеевна, – размышлял Петр Анатольевич через пару дней, лежа в кровати, но уже явно пошедший на поправку и по этой причине вернувший себе часть былого красноречия.

Взявши на себя обязанности сестры милосердия, я второй день практически не покидала его дом, приходя ранним утром и уходя только на ночь.

И все это время с небольшими перерывами на сон, перевязки и прием пищи мы с ним вспоминали Дюма, его неожиданный отъезд и причины, этот отъезд ускорившие.

– Хотя наивно было бы предполагать, что после того, как мы испортили жизнь его друзьям, изрядно подмочили его собственную репутацию, уже не говоря о том, что лишили его большей части незаконных доходов, то есть сделали его губернаторскую жизнь немного менее сытой и безмятежной, чем она была до нашего в нее вмешательства – после всего этого он оставит это дело без последствий. Лично для меня вопрос заключался лишь в том, каким именно способом он нам отомстит. И то, что до сих пор он этого не сделал, говорит лишь о том, что он не законченный идиот, и соблюдает элементарную осторожность…

– Вам пора принимать лекарство, – голосом благоразумия прозвучали мои слова, оборвавшие этот монолог на полуслове.

– Видел бы меня Дюма, – вздохнул Петр Анатольевич, высыпая на язык порошок и запивая его водой. – Он перестал бы меня уважать, и не подал бы руки при встрече. Его лекарства мне нравились больше.

– У вас в отличие от Дюма – далеко не богатырское здоровье, а потому его методы самолечения вам не подходят.

– Зато я моложе, – не совсем к месту заявил Петр.

– И красивее, – добавила я, заметив, что он с интересом разглядывает в зеркале свою изрядно поправившуюся за эти дни физиономию. – Но если пролежите в койке еще несколько дней, то сможете составить господину Дюма конкуренцию не только в смысле красноречия, но и телосложения тоже.

– Бедный Дюма, – вздохнул Петр анатольевич, – каково-то ему сейчас в калмыцких степях? Ведь, кажется, туда он отправился из Саратова?

– Думаю, не хуже, чем в любом другом месте. Господин Дюма при всей его привередливости, умеет довольствоваться малым и не делать трагедии из некоторых бытовых неудобств.

– По-моему, это вы, а не Шурочка влюблены в него, как кошка. Иначе почему я вторые сутки слышу о нем исключительно восторженные отзывы? Мне еще никого не ставили в пример так часто и по любому поводу. Еще немного, и я его возненавижу, как ненавидят своих примерных товарищей нерадивые гимназисты, если их родители чересчур часто ставят тех им в пример.

– Дюма в этом во всяком случае не виноват. И если вам так необходимо на ком-то сорвать вашу злость, то я для этого – просто-таки идеальный объект. Терпеливый и безропотный.

– Ангел во плоти, а не женщина, – не без иронии подтвердил Петр.

– Ангел – не ангел, но терпения, чтобы вытащить вас с того света, мне, похоже, хватило.

Как у всех выздоравливающих, характер у Петра Анатольевича в последнее испортился, и в подобных этой перепалках мы коротали с ним долгие часы.

И все потому, что ничем другим заняться пока не имели возможности.

Еще в конце первого дня мы отказались от попыток понять ту версию Дюма, в соответствии которой действительности он пытался убедить меня в свой предпоследний вечер пребывания в нашем городе. И несмотря на то, что прочитали процитированный им отрывок из Мишле раз десять и знали его наизусть, так и не поняли, какое отношение все это имело к Косте Лобанову. Именно поэтому до поры и прекратили эти бессмысленные попытки.

И то, что Петр Анатольевич снова заговорил на эту тему, скорее удивило, чем обрадовало меня.

– А, может быть, он имел в виду не самого Константина, а его сестру? – спросил Петр Анатольевич с сомнением.

– Осмелюсь напомнить вам, что она монахиня, – возразила ему я. – И как бы нам не претила личность настоятельницы монастыря, в котором проживает эта персона, предположить, что под его крышей совершаются вакханалии…

– Я понимаю всю сомнительность подобного предположения, но вы же согласны, что именно по ее приказу меня чуть было не убили, а чем данный грех хуже греха прелюбодеяния?

– Я уже говорила вам, что и в ее участии в покушении на вашу драгоценную жизнь до сих пор не уверена.

– Но что же в таком случае она делала в коляске рядом с моим домом? И тем более на пожаре?

– Не знаю, – вздохнула я устало, поскольку разговор этот в точности повторял вчерашний, и скорее всего должен был закончиться так же, как и тот – то есть ничем.

– Но если предположить, что сестра Манефа, узнав о грешной жизни своего далекого родственника, попыталась спасти его душу любыми средствами, вплоть до физического уничтожения источника и причины всех бед – его земного тела?