Леонид Юзефович - Князь ветра Страница 3

После крещения Намсарай-гун принимает поздравления официальных лиц и подарки от их жен, затем вместе с Н. едет к себе, и вот тут-то, за чаем, выясняется тщетность возлагаемых на монгольского князя надежд. Оказывается, недели две назад, будучи на представлении оперы Гуно «Фауст» в Мариинском театре, Намсарай-гун узнал, что в мире существует дьявол, которому человек может продать душу, вернее, обменять ее на исполнение любого из своих желаний. Кто-то из приставленных к посольству переводчиков объяснил князю и то, что подобные сделки скрепляются особым договором. Вместо чернил и туши в нем употребляется кровь продавца, но дьяволу нужны души исключительно крещеные. Других он не признает и ни в какие отношения с их владельцами не вступает.

Эта возможность и соблазнила Намсарай-гуна. Для Н. осталось тайной, что именно хотел получить князь от врага рода человеческого, но логику размышлений, приведших его к церковной купели, удалось восстановить.

С детства, проведенного по берегам Онона, в степях, Намсарай-гун твердо усвоил, что у каждого человека есть три души: сайн-сунс — хорошая душа, дунд-сунс — средняя, и му-сунс — плохая, или злая. Последняя и должна была стать предметом торга с дьяволом. Князь честно предупредил священника, что позволяет окрестить лишь одну из трех своих душ — му-сунс, но переводчик понял его неверно и перевел это выражение не как «плохая» или «злая душа», а как «душа грешная». Естественно было усмотреть здесь признание Намсарай-гуном того факта, что раньше он пребывал в грехе, исповедуя ложную «желтую веру», то есть буддизм, зато теперь хочет очиститься крещением. Священник так это и расценил, успокоил князя и совершил обряд с легким сердцем, без малейших колебаний.

Итак, суть дела становится известна Н. и его начальникам. Оказавшись в глупейшем положении, те предпочитают помалкивать, а сам князь уверен, что обзавелся товаром нужного качества и покупатель не заставит себя ждать. Тот, однако, не спешит, хотя посольство уже готовится к отъезду из Петербурга, слуги укладывают вещи. Остается несколько дней, но Намсарай-гун не теряет надежды. Напрасно Н. пробует разузнать у него, какую цену собирается запросить он за свою крещеную му-сунс. Князь молчит. Всякий раз, едва часы пробьют полночь, он открывает дверь в коридор или подходит к окну, вслушивается, вглядывается в уличный мрак и ждет. Никого нет, между тем послезавтра посольство отбывает на родину.

В последний вечер перед отъездом Н. допоздна засиделся в княжеских апартаментах. Давно пора ехать домой, но что-то его удерживает. В покоях Намсарай-гуна пусто, слуги спят, князь сам разливает чай из подаренного ему после крещения самовара. За окнами гнилой питерский сентябрь, ненастье, шум листвы, замогильное дребезжанье жести на карнизах. От сквозняков мечется пламя в настольной лампе, тени бегут по стенам и вжимаются в углы, прячутся за портьерами и с новым порывом ветра опять начинают плясать на обоях. Чем ближе полночь, тем чаще мерещится нечто осмысленное в их зыбкой игре, постепенно из хаоса проступает смутный, бесконечно ветвящийся, но все-таки сюжет. Бессловесные актеры разыгрывают вариации на тему обманутых надежд, утоленных и не принесших счастья желаний, прекрасной мечты, при исполнении превратившейся в свою противоположность.

У Н. возникает странное чувство, будто текучий узор этих темных пятен, беспрестанно движущихся, меняющих тон и очертания, никак не связан ни с колыханием занавесок, ни с дрожью деревьев за окном, ни даже со светом луны, фонаря и лампы. Комната незаметно преображается в китайский театр теней, отброшенных на стену какими-то бесплотными сущностями, чьи контуры очерчивает столь же нематериальный свет. Кажется, в этом спектакле заняты призраки, издавна обитающие в тех местах, где сходятся разные цивилизации, трагически не способные понять друг друга. Так думает Н., окончивший два университета, а Намсарай-гун, посасывая трубочку, размышляет о том, в каком виде явится ему долгожданный гость. Придет ли он в фиолетовом берете с черным пером ночной птицы, со шпагой на боку, как в опере, или примет свой истинный облик? Анекдот, но автору уже не смешно..

Луна, пробившись между облаками, ядовитым синим туманом затягивает стекла, громче и тревожнее шумят деревья. Изящный, поначалу даже кокетливый танец теней превращается в сатанинскую пляску, и хотя Н. отнюдь не суеверен и не склонен к мистике, им овладевают дурные предчувствия. Он пытается отговорить князя от его затеи, но тот непоколебим. Язык жестов, которыми изъясняются актеры на стенах, ему невнятен. Прощаясь, захлопывая за собой дверь, Н. видит, что настенный спектакль уже выходит из плоскости, обретает объем и неудержимо катится к финалу, где нетрудно предугадать крушение всех иллюзий, кровь и смерть. В недрах обеих цивилизаций, христианской и буддийской, таятся грозные, скрытые от непосвященных стихии. Бьет срок, и они, как лава, прорывают хрупкую скорлупу, испепеляя все на своем пути.

«Нельзя победить судьбу, играя с ней краплеными картами», — думает Н. Как бывает во сне или при лихорадочном возбуждении, эта нехитрая мысль кажется ему необыкновенно значительной. Он идет по коридору, а Намсарай-гун пьет чай и вспоминает родные степи, табуны коней, белые юрты на зеленой траве, стаи перелетных птиц в синем небе. Осень, женщины в улусах брызгают молоком вслед потянувшимся на юг птичьим караванам, чтобы по этой счастливой «белой дороге» птицы весной вернулись на родину. «Вернется ли туда Намсарай-гун?» — думает Н., выходя на крыльцо.

Здесь на корточках сидит старый лама из княжеской свиты. Он не может уснуть, ему душно в каменном доме. Н. угощает его табаком и спрашивает про три души: что случится с человеком, утратившим одну из них? Лама отвечает, что без сайн-сунс, хорошей души, человек станет зверем, но может прожить долго; без дунд-сунс, средней, он ни в чем не будет знать меры и скоро умрет; без му-сунс он умрет сейчас же, потому что без толики зла земная жизнь невозможна.

Внезапно ужасный вопль доносится из покоев Намсарай-гуна. Н. бежит обратно, распахивает дверь. Никого, князь лежит на полу. Он мертв. Мертв, хотя на теле у него нет никаких ран, лишь слегка порезана подушечка одного из пальцев левой руки. Здесь же валяется гусиное перо. Подняв его, Н. видит, что кончик окрашен свежей, еще не засохшей кровью.

Сюжет показался странным, но гораздо удивительнее было то, что цензура пропустила такой рассказ в печать. Очевидно, цензор дочитал только до того места, где этот монгольский князь решил принять крещение, а дальше читать поленился, думая, что перед ним произведение вполне благонамеренное.

3

На Караванной вошли в нужный подъезд, поднялись на последний, четвертый этаж. Дверь в квартиру налево была открыта, в прихожей их встретил пристав Будягин и повел по коридору, объясняя, что нужно пройти в кабинет, покойный у себя в кабинете.

— Погодите, — остановил его Иван Дмитриевич, — скажите хоть два слова для начала. Что? Как? Я же ничего не знаю!

Но и сам Будягин знал только то, что горничная, вернувшись домой, нашла барина мертвым и побежала в полицию.

— А жена? Дети?

— Жена с утра куда-то уехала и до сих пор не возвращалась. Детей у них нет, в момент убийства хозяин был один в квартире. Не считая, конечно, убийцы.

На окнах в кабинете шторы были раздвинуты, свет майского дня безжалостно обнажил все то, что хозяева, наверное, хотели бы скрыть от посторонних, — облупившуюся мебель, паутину трещин на потолке, выгоревшие обои со следами кошачьих когтей.

Каменский лежал на полу, точнее, на азиатском, грубо орнаментированном ковре из желто-белого, с проплешинами войлока. Это был мужчина лет сорока с небольшим, сухощавый, возможно— сутулый. Цвет лица— зеленый. На правом, обращенном вверх виске чернело пулевое отверстие, обрамленное слипшимися от крови волосами. Лежал он возле своего рабочего стола, за которым, видимо, сидел, когда в него выстрелили. Ковер усеян исписанными листами бумаги. Должно быть, падая, Каменский зацепил их рукавом и смахнул на пол. При этом стул развернулся боком к столу, но на ногах устоял. По первому впечатлению все остальные вещи находились на местах, в комнате не заметно было никаких следов борьбы.

— Извлечь пулю я пока не могу, — доложил стоявший тут же доктор Фохт. — Еще не подошел мой помощник с инструментами.

Присев на корточки, Иван Дмитриевич начал сгребать разлетевшиеся по ковру страницы. Под одной из них обнаружился миниатюрный револьвер с коротким стволом без мушки. Будучи поднесен к носу, он щекотнул ноздри пороховой кислятиной недавнего выстрела.

— Теперь, — не без досады резюмировал Гайпель, — нельзя исключить и самоубийство.

Трудно было с ним не согласиться, но несвежий халат покойного, надетый прямо поверх ночной рубахи и на груди заляпанный чем-то жирным, заставлял с осторожностью отнестись к этому допущению. Добровольная смерть — почетная гостья. На свидание с ней люди такого склада не выходят в затрапезе,