Чарльз Паллисер - Непогребенный Страница 30

Остин взглянул на меня с внезапным интересом:

– Ты ведь не имеешь в виду этого чудака Куитрегарда? Он – первая кумушка в Турчестере, не верь ни одному его слову.

– Нет, я говорю о другом – о Поумрансе. Проку от него не много. Да и впечатление он производит не особенно приятное. А вот Куитрегард мне как раз понравился. Не знаю, с чего ты взял, что он чудак. Так или иначе, я провел в поисках манускрипта утро и весь день – но, боюсь, без толку.

Несмотря на свое обещание быть любезным, Остин угрюмо замолк.

– Кстати, о докторе Локарде, – сказал я.– Я виделся вечером с его женой.

– При каких обстоятельствах? – небрежно обронил Остин.

– В гостях у доктора Систерсона.

– Систерсон дурак, но безобидный.

– Миссис Локард очаровательна. А детям Систерсонов она как вторая мать.

– Никому не придет в голову сказать о ней что-нибудь плохое.– Остин как будто досадовал.– Разве только она уж очень липнет к детям. У нее был ребенок и умер маленьким, а затем оказалось, что больше она не сможет иметь детей.

– Вот жалость! – вырвалось у меня.– Такая милая женщина, по-матерински заботливая. И такая красавица. В самом деле, совершенно...

– А как тебя туда пригласили в такой поздний час?

– Я разговорился с доктором Систерсоном.

– На Соборной площади? Было, наверное, очень холодно там стоять. И что за беседа помогала вам согреться?

– Это было не на площади. После обеда в «Дельфине» я на обратном пути увидел в соборе свет, зашел и застал там доктора Систерсона.

– Да что ты? Собор должны были давно закрыть.

– Рабочие остаются там допоздна.

– Да, чтобы подготовить орган к пятнице. Но дольше девяти они никогда не задерживались.

– Там что-то случилось, и им пришлось работать ночью. По той же причине там находился и доктор Систерсон.

– О чем вы говорили? – Остин начал внимательно меня слушать.

– Случилось то, чего я боялся: эти олухи натворили там дел. В стене трансепта открылась трещина, и пошел ужасный запах.

Остин выпрямился в кресле, приняв более обычную позу, и встревоженно взглянул на меня:

– Что это значит?

– Возможно, слегка опустилось основание опорного столба. Если собор построен на заболоченной почве, возможно, где-то в полости был заперт болотный газ и теперь он вышел наружу.

– Не придется ли из-за этого отложить торжественное открытие органа?

– Не знаю.

– А ты не спрашивал?

– Нет.– Я был растерян.– Разве это важно? Остин медленно покачал головой.

В тот же миг начал бить большой соборный колокол.

– Час, – пробормотал Остин.– Тебе пора спать.– И, словно поправляя свои слова, добавил: – Я не даю тебе лечь.

– Ты прав, завтра мне нужно пораньше быть в библиотеке. Я постараюсь утром тебя не будить.

– Об этом не беспокойся, – проговорил он рассеянно.– У меня завтра очень хлопотный день. Я встану в то же время, что и ты. А может, и раньше.

Обменявшись рукопожатием, мы расстались. Через четверть часа я лежал в постели, удобно пристроив открытую книгу. Я слышал, как Остин ходит по своей спальне на той стороне лестничной площадки, потому что, помня о его давешнем ночном кошмаре, оставил свою дверь приоткрытой.

Я скользил взглядом по странице, но ничего не воспринимал. Я вспоминал о том, какое раздражение вызвали у Остина мои расспросы, и мне пришло в голову, что сам он ни разу не осведомился о моих делах. Вначале я думал, что он деликатно обходит болезненные для меня темы, но теперь понял: ему просто неинтересно. В юности я не осознавал, насколько он погружен в себя, – потому, возможно, что и сам был настроен точно так же. Но чем старше я становился, тем более интересными находил других людей, а себя, соответственно, менее.

Однако, внезапно припомнилось мне, Остин следовал за мной, когда я посетил дом настоятеля, чтобы прочесть надпись. Значит, ему в конечном итоге все же небезразличны мои поступки?

МЕЖДУ СРЕДОЙ И ЧЕТВЕРГОМ

Стрелки часов приближались к двум, когда я задул свечу и попытался уснуть. Едва погрузившись в смутный мир теней и неясных образов, я услышал донесшийся с лестничной площадки шум и вернулся к действительности. В старом доме постоянно раздавались скрипы, но этот звук был резче и громче. Я вслушался и различил чьи-то осторожные шаги по ступеням – один, потом другой. Остин спускался по лестнице! Я тут же вообразил себе, как мой друг выходит из парадной двери с широко открытыми глазами, но со спящим умом. Я встал, натянул в темноте что-то из одежды и ощупью добрался до двери. Памятуя, что лунатика не следует внезапно будить, я на цыпочках пересек лестничную площадку и спустился на марш вниз. Потом прислушался, но не различил ни звука, если не считать громкого тиканья старых часов на нижней площадке. Когда я достиг следующего марша, парадная дверь мягко открылась и тут же захлопнулась. Цепляясь за перила, я ускорил шаги, насколько это было возможно в полной темноте. В холле я вслепую нащупал вешалку и на ней мое пальто. Я надел его, потихоньку открыл дверь и осмотрелся. Впервые за несколько дней поднялся ветер и в воздухе замелькали – а точнее, запорхали – редкие снежинки. Туман рассеялся, сквозь полосы облаков проглядывала бледная луна, и в ее свете я заметил человеческую фигуру, огибавшую угол трансепта.

Я поспешил следом, тоже обогнул угол, и в тот же миг Остин исчез в переулке между угловым зданием и новым домом настоятеля. Ступая быстро, но бесшумно, я пустился за ним. На ум пришли непрошеные воспоминания о подобной же погоне, происходившей много лет назад.

Остин не походил на лунатика: он шагал слишком быстро и целенаправленно. Переулок был извилистый, и, отставая от Остина всего на несколько ярдов, я уже потерял его из виду. Мне пришло в голову, что, поскольку он бодрствует, опасность ему не грозит и я не имею права следить за ним. Но при мне случилось уже не одно странное событие, у меня есть все основания подозревать, что мой друг в опасности, – так не будет ли в данном случае оправдан поступок, который в иных обстоятельствах являлся бы бесчестным? Мне не пришлось долго раздумывать над этой этической дилеммой, так как на выходе из переулка я Остина не обнаружил. Передо мной находился ряд небольших коттеджей, так что Остин мог зайти в один из них или свернуть в ту или другую улочку. Я остановился. Вокруг царила тишина. Казалось, весь город дышит ровно, как спящее дитя. Я поспешил вперед. Если Остин вошел в один из коттеджей, там загорится свет или послышатся голоса. Я проследовал вдоль коттеджей – всюду было темно и тихо. В конце под прямым углом шла другая улица, она была не освещена и, насколько я мог различить, пуста в обоих направлениях. Остина я потерял.

Я и сам потерялся. Несколько минут я бродил в растерянности по тихим улицам. Откуда я пришел – отсюда? Тот ли это переулочек? В темноте все дома были похожи. И я мог бродить по тем же улицам, не узнавая их. Но мне нравился свежий ночной воздух и ясная погода после длительного и душного тумана, а под размеренный шаг хорошо думалось. Куда мог направляться Остин в такой час? Что за дело его позвало и к кому? Почему его так встревожила неприятность, приключившаяся в соборе?

Под конец я все-таки обнаружил свой переулок и возвратился на площадь. Передо мной в угрожающей близости маячила громада собора, на ней поблескивали лунные блики. Я подумал о том, как все вокруг него рушилось, сносилось и перестраивалось, включая гигантское аббатство, некогда его окружавшее. Внушительные размеры собора делали город похожим на столицу; он был в свое время – и долго оставался – одним из самых значительных научных центров средневековой Европы, куда устремлялись студенты из таких отдаленных городов, как Кордова и Константинополь. Мне взгрустнулось при мысли о сокровищах огромной библиотеки, пропавших, когда аббатство было распущено, и о былом содружестве равнодушных к земным радостям ученых.

Минуя холодные камни, бывшие свидетелями стольких страстей, я волей-неволей обратился мысленно к истории убитого каноника Бергойна; затем у меня в мозгу замелькали картины гибели настоятеля Фрита. Что-то заставило меня пройти мимо дома Остина и сделать круг по площади. Тьма стояла почти непроницаемая. Лишь в западном конце нефа тускло горела масляная лампа; масло в ней, вероятно, кончилось еще к полуночи, и теперь она должна была вот-вот погаснуть.

Древний ужас перед темнотой овладел мною: страх того, что существует зло и что ночью оно обретает власть. Перед глазами стояло лицо мертвеца, ухмыляющийся череп. В мозгу беспрерывно вертелась история Бергойна. Я – историк и обязан мыслить строго рационально, сознавая, что прошлого больше нет. Однако, в силу своего призвания, я даже среди мирных английских лугов или в тихих переулках не могу не ощущать боль и страх, пережитые мертвецами, и потому склонен считать, что частицы прошлого сохраняются; ближайшей аналогией было бы, пожалуй, изображение на дважды экспонированной фотопластинке. Откуда нам знать, что случается с нами после смерти?